После смерти Леоне да Модены Луццатто, по праву старшинства, очутился во главе венецианского раввината. Помимо нескольких скудных деталей, нам очень мало известно о его жизни. Исключение составляет диспут с раздраженным внуком Модены, Исааком Леви. В его знаниях сомневаться не приходится. Иосиф Дельмедиго хвалил его математические познания. В трудах его ученика-отступника, Джулио Морозини, он предстает человеком прямым и откровенным, отличавшимся необычным свободомыслием и свободой слова. Его как талмудиста с почтением цитировали многие величайшие авторитеты того времени.

Однако все его опубликованные отдельные труды выходили в свет на итальянском языке. В 1639 году он написал Discorso circa il stato degli hebrei, политический трактат, который по духу напоминает апологетическую литературу XIX века. Он отстаивает терпимость по отношению к евреям, особенно в Венеции. По его мнению, такая терпимость способствует развитию торговли; приводит он и другие доводы. Автор подчеркивает, что антиеврейские настроения распространены только среди представителей высшего класса и церковников и совершенно отсутствуют «в низах», для которых соседство евреев сулит много преимуществ. Он выказывает редкую беспристрастность и не воздерживается от того, чтобы привлечь внимание к менее приятным чертам своих соплеменников. Но прежде всего он демонстрирует близкое знакомство с общей политической обстановкой своего времени в сочетании с предвосхищением принципов политической экономии. Его труд в свое время привлек такое внимание, что на него с почтением ссылаются в нескольких произведениях с той и другой стороны, а три года спустя один римский священник счел необходимым опубликовать ответ.

Вторая его книга, «Сократ» (Венеция, 1651), посвящена дожу и сенату. Книга начисто лишена сектантского духа; автор демонстрирует уровень общей культуры, которой тогда было пропитано венецианское гетто. Луццат-то намеревался доказать, что человеческий Разум бессилен, если ему не сопутствует Откровение. Этот постулат вкладывается в уста самого Сократа, который излагает его в виде басни. Разум, заключенный в тюрьму Власти, взывает к Дельфийской академии об освобождении. Обвинители, Пифагор и Аристотель, утверждают: если Разум освободить, он неизбежно будет распространять ошибки. Поэтому просьбу уже собираются отклонить, когда вмешивается сам Сократ и предлагает сочетать Разум и Откровение, чтобы одно сдерживало другое. Предложение принимают; и при таком условии Разум снова выпускают на свободу. В этом труде нет ничего специфически еврейского, кроме имени автора. Тем не менее можно сказать, что благодаря беспристрастной защите свободы человеческого разума сочинение это демонстрирует чисто иудейскую концепцию.

Луццатто был автором еще одного произведения на итальянском языке. Он написал трактат о еврейских обычаях и ритуалах, в котором доказывал власть традиции. Однако этот труд так и не был опубликован, а рукопись затерялась. Та же судьба постигла еще одно его более мелкое произведение, в котором он, в соответствии с духом раввинов-реформаторов XIX века (и более того, словно предчувствуя одно из предлагаемых ими новшеств), объявляет, что ввиду конкретных условий в Венеции в субботний день позволительно путешествовать в гондоле[23]. Такая свобода духа прослеживается во всех его высказываниях. Он не верил – что в то время было редкостью – в чудесное спасение Десяти пропавших колен Израилевых. О каббале и в целом мистицизме Луццатто отзывался с крайним презрением. Он охотно признавал, что пророчества Даниила относятся к историческим событиям, а не к мессианским временам. Тогдашние христианские обозреватели, не в силах оценить такое свободомыслие (более того, оно было немыслимым за пределами иудаизма), заключали, что в некоторых местах Библии он признавал возможность ссылок на Иисуса. Кардинал Барбериго обычно вспоминал, как раввин, лежавший на смертном одре, не принял христианство лишь из-за насильственного вмешательства со стороны его возмущенных единоверцев. В таких условиях трудно понять, каким образом во внешний мир могли проникать какие-либо сведения о его намерениях; можно лишь представить, что кардинал принимал желаемое за действительное.

Против Леоне да Модены и Симоне Луццатто выступала ультраортодоксальная партия. Как ни странно, она состояла из «западников», а вовсе не из немецких или польских фанатиков, как следовало бы ожидать. Во главе ее стоял Самуэль Абоаб, чья биография живописнее любого романа. В начале XVII века из Португалии из-за опасной обстановки бежал некий марран по имени Андреас Фалейро, уроженец Вальверде (Лиссабона), сын Мануэля Тексейра и Франсиски де Солис. Вначале он обосновался в Антверпене, где считался солидным купцом. Позже он переселился в Гамбург, где объявил себя евреем и стал называться Якобом Абоабом. Он был одним из трех лиц, ответственных за покупку самого первого участка для захоронения в Алтоне в 1611 году и потому может считаться одним из основателей гамбургской еврейской общины. Он женился на некоей Беатрисе Гомес, также из семьи марранов. Их сын, Антонио Фалейро, он же Авраам Абоаб, принадлежал к числу основателей Гамбургского банка и содержал в своем доме одну из трех местных синагог. Сын Авраама, Самуэль Абоаб, родился в Гамбурге в 1610 году. В тринадцатилетнем возрасте его послали в Италию (куда ранее переехал его дед) с целью обучения. В Вероне он стал учеником Давида Франко, знаменитого ученого испанского происхождения, на чьей дочери-бесприданнице Маццалтоб он благородно женился. Он быстро прославился благодаря своим познаниям. Сначала он был раввином в Вероне, куда к нему приехали отец и братья и где он основал академию, которая также завоевала себе доброе имя. Позже его позвали в Венецию.

В Венеции Самуэль Абоаб участвовал в мессианском движении на стороне Шабтая Цви, словам которого вначале поверил; но в конце концов он признал свою ошибку и сыграл ключевую роль в изгнании Натана из Газы, пророка лжемессии, который к тому времени стал вероотступником. Маловероятно, чтобы он получал какую-то плату за свои услуги. Он принадлежал к богатой семье купцов, которые славились своей щедростью; у него ни в малейшей степени не было необходимости зарабатывать на жизнь своим служением в качестве раввина. Однако многие ученые того времени уступали ему репутацией. Знания его были необычными. Помимо древнееврейского и итальянского, он знал испанский, латынь и немецкий. Внук маррана, который почти не был знаком с еврейскими традициями, он стал знаменитым раввином, и вопросы поступали к нему не только из всех уголков Италии, но и из таких дальних мест, как Лондон и Гамбург. Самуэль Абоаб отличался крайней набожностью, граничившей с аскетизмом. Он регулярно постился, мясо ел только по субботам. Говорили, что по ночам он изучает Тору, как и днем. Подобно всем представителям своей семьи, он отличался крайним великодушием, за свой счет содержал самых нуждающихся своих учеников и лично носил материальную помощь в дома бедняков.

Его богатство, его положение в обществе и семейные традиции ассимиляции никак не сказывались на его внешнем виде. Более того, Самуэль Абоаб олицетворял собой реакцию в виде крайнего традиционализма. Он во всем был антиподом Леоне да Модены. Очень редко, лишь в исключительных обстоятельствах, он нехотя проводил публичные богослужения на местном языке. Других послаблений не допускал. Абоаб выступал против преподавания иудаизма неевреям; он запрещал носить маски, похожие на человеческое лицо; был против издания иллюстраций к Библии в виде гравюр, а также против легкомысленных пародий на серьезную литературу, которые по традиции читали в праздник Пурим. Он даже неодобрительно относился к курительному и нюхательному табаку; эти занятия, по его мнению, отнимали драгоценное время, которое можно было посвятить учению. Кроме того, он настоятельно советовал одному предтече сионистов, который собирался жить в Палестине, оставить эту затею. Именно к нему обратился за поддержкой выдающийся ученик Леоне да Модены, Азарая Пишо, знаменитый проповедник и талмудист. Он хотел осудить театр, который в то время открылся в гетто, с одобрения его убеленного сединами учителя-распутника. Трудно найти больший контраст между двумя современниками!