– У тебя что-то случилось? Да? Случилось? – шагнул к ней, протянул руки. И споткнулся о ее странный взгляд: столько в нем было тоски, столько вины!

– Милый! – она впервые назвала его так. – Милый, я хочу тебе сказать… Ты проклянешь меня, я знаю, и будешь прав, потому что я – предатель… Да-да, не возражай, я предатель, я подлая, подлая… Но я не могу поступить иначе, ведь это же наш единственный шанс в жизни, для всех нас – для меня, для мамы, для Бори… Пожалуйста, пойми меня!

– О чем ты говоришь?

Соня опустила голову, постояла так. Затем – он прекрасно видел, каких усилий ей это стоило! – заставила себя взглянуть ему в глаза.

– Я выхожу замуж. Прости меня…

– Что?!

Шагнул к ней, схватил за тоненькие плечи. Соня не пошевелилась – стояла, как кукла.

– Скажи, что ты пошутила! Скажи, что ты пошутила!

– Нет…

– Но как же так?! Почему, почему, почему?!

– Я так виновата перед тобой! Я так виновата!

– Но почему?!

– Если бы ты мог когда-нибудь понять…

– Кто он?! Я хочу знать, кто он!

– Милый…

И вдруг – он понял! В одно мгновение разрозненные части мозаики сложились в цельную, ясную картину. И правда, которая открылась ему, была так жестока, так невероятна, так потрясающе откровенна в своем цинизме, что он оттолкнул от себя Соню и, в последний раз взглянув в ее испуганные, застывшие, виноватые глаза, бросился бежать…

Соня заплакала за его спиной, кто-то засмеялся вслед, потом засвистели – кажется, это был постовой милиционер, две или три машины взвизгнули тормозами. Но боль слепила глаза, и отчаяние хлестало в спину, и только желание во что бы то ни стало убежать от этого ада придавало ему силы. Он бежал и бежал, расталкивая прохожих – и не замечая этого. А потом, когда силы наконец оставили его (когда это случилось? Через час? два? три?), упал на землю и бился головой, хватаясь за нежную, только набравшую силу траву. Боже, боже, он плакал…

* * *

– Много лет спустя Натан Яковлевич рассказывал Шурочке, от которой я все это узнала, что не помнит, как он тогда добрался до дому, не помнит, что сказал отцу, не помнит даже того дня, когда Соня переехала жить к ним, и все, что происходило несколько месяцев после этого. Из памяти выпал целый кусок жизни.

Прошло не менее полугода после того, как к юноше вернулась способность четко, рельефно воспринимать каждый день и смотреть на Соню без того, чтобы белый туман не начинал в ту же секунду заволакивать все вокруг.

– Это сейчас кажется диким, что они, все трое, продолжали жить вместе, – пояснила нам рассказчица. – Но тогда никому и в голову не могло прийти, что надо разъехаться, да и как бы они могли это сделать, ведь квартира замнаркома была служебной. Хотя потом, когда Толя начал приходить в себя и стал в состоянии что-то соображать, он хотел уехать. Завербоваться на Север, на комсомольские стройки – все равно… Но… как он потом рассказал своей дочери Шуре, когда она стала взрослой… Его остановило то, как глубоко несчастна была Соня. Он просто не смог ее бросить.

– Блюхер-старший обижал ее?

– Что? А, нет, вовсе нет.

Он, напротив, стал как будто мягче, человечнее, старался больше времени проводить дома. Яков Лукич дарил жене подарки, предлагал пользоваться своим служебным автомобилем, взять вторую прислугу. Нанял целую бригаду ремонтников, и они привели в порядок квартиру, очень запущенную к тому времени, потому что за годы жизни вдвоем ни сын, ни отец как-то не придавали значения тому, что жилью нужен ремонт.

И внешне казалось, что все у них хорошо: после стольких лет вдовства видный государственный чиновник женился, и взрослый сын принял мачеху безо всяких возражений. Но юноша все видел!

Он видел, каким страхом наполнялись Сонины глаза, когда отец просто обращался к ней, как она вся сжималась, стоило ему только дотронуться до ее плеч, руки или шеи – просто так, мимоходом, даже случайно! Она боялась его, боялась страшно. Но, как скоро стало понятно, согласие Сони выйти замуж не за Толю, а за его отца было с ее стороны своего рода искупительной жертвой – так она себе это воображала. Ведь вскоре после того, как Соня переехала к ним жить, ее брата Бориса освободили…

И кстати сказать, не было никаких доказательств того, что именно Блюхер-старший способствовал этому освобождению. По крайней мере он точно не сыграл в нем ключевую роль, не он сказал в этом деле последнее слово. Просто настали другие времена, и двери многих тюрем распахнулись для тех, кто был осужден невинно.

Но ей, маленькой робкой девочке, которая всю свою недолгую жизнь непогрешимо верила во всемогущество сильных мира сего, – ей казалось, что своей свободой брат обязан Якову Лукичу, и она заплатила за эту свободу тем единственным, чем могла.

Оказался ли Борис достоин такой жертвы? Не нам судить. Но из тюрьмы вернулся совсем другой человек. Сам Толя видел его лишь однажды – случайно, к ним домой он не заходил, Соня не могла поддерживать контактов со своими родными, тем более – с теми, чья биография была сомнительна.

Однажды юноша сам пошел в дом, где раньше жила его Соня, пошел именно с целью посмотреть на парня, которому приносилась такая жертва… Перед ним сидел сгорбленный, несчастный человек с синюшным, одутловатым лицом. Толя заговорил с ним, он поднял глаза – в них не было никакого выражения. Рука юноши сама потянулась к карману, не глядя, он вынул деньги, две или три красные тридцатки, положил на стол – и вдруг синие губы инвалида дрогнули и поползли в кривой улыбке, обнажились черные осколки зубов: и кадык заходил под кожей, заросшей трехдневной щетиной.

Месяца через два он умер, замерз по дороге из чайной к дому, как предполагали – упал и по пьяному делу не смог выбраться из канавы, а была зима, и ночь, и полное безлюдье – окоченевшего Бориса нашли только на следующие сутки, и еще сутки он пролежал в морге, ведь при нем не было никаких документов… Его похоронили на самом дальнем московском кладбище, народу совсем не было, только Толя и Сонина мать – маленькая женщина в черном платке, она все время плакала и часто-часто трясла седой головой… И вот, глядя, как два нанятых за пол-литра могильщика равнодушно зарывают промерзшую яму, Толя спрашивал Соню, которая так ясно стояла перед его глазами, спрашивал ее: «Зачем, Соня?..» – но она не отвечала ему, молча поворачивалась и уходила…

– Еще Толя понял и другое, – продолжала Строганова после паузы. – Он сам рассказал мне много лет спустя, что понял, почему именно Соня стала той женщиной, ради которой отец решился переменить свою и его жизнь.

Озарение пришло внезапно – в один из дней, когда взгляд юноши привычно скользил по знакомым с детства предметам в гостиной и вдруг задержался на фотографии мамы. Бог знает, почему он заметил это только тогда! Быть может, все дело было в свете (на улице только что зажгли фонари, и в доме включили эклектрическое освещение), а может быть – в том, что боль к тому времени стала его отпускать, и Толя стал как бы заново учиться мыслить более или менее связно… И вот взгляд его упал на портрет женщины с красиво уложенной вокруг головы косой, не веря самому себе, он подошел, а потом взял его в руки – и невероятное сходство мамы и Сони потрясло молодого человека.