— Известно, что сыч летает бесшумно и высоко, — сказал он с усмешкой. — Может, и вы хотите молчком взлететь выше всех?

Гулям-ака сразу понял, что главный инженер неспроста и не с добром пришел к нему. Он вытащил из ящика стола сигарету, размял ее пожелтевшими от табака пальцами, вставил в мундштук. Обычно, чиркнув спичкой, он любил пососать мундштук, выпустить колечко дыма, не отрывая взгляда от горящего кончика сигареты. Но на этот раз под рукой не оказалось спичек. Он оглядел стол, порылся в карманах, поискал под бумагами — спичек не было. А ведь слушать начальника и не курить — дело нелегкое.

— Если за моей спиной будете заниматься интригами — пеняйте на себя, — уже гремел голос Хашима. — Я не раз говорил вам: не занимайтесь всякой ерундой. Это мое последнее предупреждение. Или вы хотите начать войну против меня?! О-о, тогда другое дело. — Он перешел на «ты». — Не забывай свои грешки и смотри, чтобы чарыки[17] не прохудились. Так, кажется, говорят? Ты слышал, что я сказал? Учти: один аллах знает, кому свадьба, а кому поминки. — Хашим спохватился, что помянул аллаха, и заговорил, как на собрании. — Мы стоим на переднем крае коммунистического строительства...

Он строго, со значением посмотрел на Гуляма-ака. Но по глазам старика было трудно разгадать, какое впечатление произвели на него слова Хашима. Ненавидит Хашим этакое спокойствие своего помощника. С тех самых пор ненавидит, как только понял, что Гулям-ака не разделяет его взглядов. Молчит и курит, курит и молчит. Сам черт не разберет, что за тип...

— Без меня не выскочишь в новаторы, — решительно продолжал главный инженер и кулаком ударил себя в грудь. — Здесь все будет так, как скажу я! Скажу нет — нет, скажу да — да! Все!

Когда Хашим захлопнул за собой дверь, Гулям-ака опять начал искать спички. Куда они подевались? Между тем спички лежали в ящике стола, куда Гулям-ака уже заглядывал. Выдвинув ящик, кажется, в третий раз, он все-таки обнаружил коробок.

Закурив, Гулям-ака задал себе давно наболевшие вопросы: «Долго ли еще ты будешь покорно сносить обиды? Что совершил ты в жизни плохого? Скажи, наконец, что мешает тебе стать прежним сильным Гулямом, мечтающим о великих свершениях? Негодный кулинар, не умеющий отличить горчицу от холвайтара[18], учит тебя, как готовить. Кто в этом виноват? Молчишь? Ты сам виноват во всем».

Гулям-ака опустил голову. Помощник главного инженера вспомнил далекие дни, когда он, молодой романтик, готов был перевернуть мир вверх дном и верил, что не человек создан для пустыни, а пустыня для человека. Что же заставило его разувериться да песком засыпать свои мечты и надежды? Он поднял голову и уставился на застекленный шкаф, набитый папками. В них чертежи и планы. Рука потянулась к дверце шкафа и упала, как плеть. Будто из самого шкафа раздался визгливый голос Балтаева: «Назад! Без меня не сметь! Почему докладные не подшиты? Не желаю слушать! Заниматься только текущими делами! Я занят, решай сам. Все. Идите!»

Сколько раз, мысленно, конечно, Гулям-ака давал отпор этому наглецу, высказывал ему все, что о нем думает. В такие минуты Гулям-ака видел себя обязательно на трибуне большого собрания. Он удивлялся своему красноречию, гордился своей смелостью. Его речь прерывалась аплодисментами, ибо не один он знал истинную цену Хашиму.

«— Я утверждаю, — бросал в зал Гулям-ака, — что Балтаев карьерист! (Аплодисменты.) Ему наплевать на строительство, в котором он ничего не смыслит! (Аплодисменты.) Пустыня и люди ждут от нас дела, а не обещаний, и у нас есть все возможности оправдать оказанное нам доверие. Не может человек, привыкший думать только о себе, приносить пользу другим. Он может только кричать на других! Есть такие люди: простая палка в их руках страшней меча. Балтаев один из тех, кто сеет страх вот такой обыкновенной палкой. Как только земля носит подобных людей? (Аплодисменты.) Но жизнь идет вперед, и мы не будем ждать, пока в таком человеке пробудится совесть, ибо он давно потерял ее. Мы не должны быть куклами в его руках!»

После такой сокрушающей «речи» Гулям-ака сам испугался, будто начальник мог подслушать его мысли. И чтобы как-то успокоиться, принялся особенно усердствовать: стучал на машинке, звонил на участки, подшивал докладные.

В жизни когда-то молодого и смелого человека с некоторых пор появилась черта, за которой лежала установленная им самим запретная зона. По эту сторону черты можно было только прозябать, по ту сторону, в запретной зоне, — дерзать. Только по ночам, в бессонницу, Гулям-ака возвращался туда, а при свете дня просиживал в надымленном кабинете, придавленный старыми грехами. Да и грехами ли?.. Слаб человек, и этой слабостью пользуется Хашим. Уже давно пришли другие времена, а он, Гулям, выходит, так и не поднялся... Так какое же право имеет он участвовать в таком огромном деле, как покорение Кызылкумов, требующем горячих сердец, чистых рук? А получается, что он из-за своей нерешительности заодно с Балтаевым... Здесь, на строительстве, можно и нужно многое изменить. И лучше его никто не знает, как это сделать. У него есть опыт, да еще какой!

Гулям-ака говорил себе: «Нечего прикидываться простачком. Тебя поддержат люди... Данияров, та же Махидиль... Кто лучше тебя знает положение дел?»

Гулям-ака раскрыл дверцы шкафа и стал бросать на пол папки. Наконец, он нашел ту, что искал, — запыленную, поблекшую. Эту папку тоже надо отдать Махидиль. Она молодец, ей и карты в руки. Гулям-ака уже ездил в Куянкочди, чтобы встретиться с Махидиль. Но ему чертовски не повезло. Человек целую вечность не брал в рот спиртного и вдруг выпил. Да еще усталость, да настроение... Он даже не помнит, как и при каких обстоятельствах очутился в фургончике Махидиль. «Эх ты, несчастный человек, — ругал он себя. — Раз пить не умеешь, не пей!» Гулям-ака готов был сквозь землю провалиться. Жена подняла на ноги весь кишлак, обзывала потаскуном. И каково было бедной Махидиль? Вот уж воистину: хотел накрасить брови, а выколол себе глаз...

Но ничего, главное, он почувствовал, что нужен людям, а это чего-нибудь да стоит!

II

Это было в середине тридцатых годов. Небольшой караван возвращался из долгих странствий. Стояли жаркие дни, все живое изнывало от жажды. Наконец, потянуло влагой. С одной