В комнатах, разгоняя мрак, включали электричество.

— Нет, ты мне скажи, — требовал от Тони-младшего рабочий с «Магнума». — Ты мне скажи, что вы, ребята, можете мне предложить?

— Самое лучшее обслуживание, Марти, — заверял его Тони-младший. — Спроси у кого хочешь: лучше механиков в этой части графства Саффолк ты не найдешь.

— Потому что, с моей точки зрения… — гнул свое Марти, — с моей точки зрения, это, как тебе сказать, главный фактор.

— Мам, — захныкал кто-то из детей, — поехали домой.

— Вам, знаете ли, надо выпить, — обратился Тони к группке притихших семинаристов. — Можно подумать, вы никогда не пьете!

— Спасибо, сэр, — ответил один из них. — Немного виски с водой.

— Эмили, ты в порядке? — спросил ее Говард, прервав свой разговор с еще одним заводским рабочим.

— Да. Тебе налить?

— Спасибо, у меня еще есть.

На протяжении всего застолья Эрик стоял у притолоки, молчаливый и непроницаемый в своих зеркальных очках, с видом телохранителя, нанятого на случай, если ситуация выйдет из-под контроля.

Жена Тони-младшего уехала с детьми, ни с кем не попрощавшись, вскоре ушли семинаристы, а затем их примеру последовали и заводские рабочие. Задержался один Марти.

— Слушай, — обратился он к Тони, — тебе надо поесть. Поехали все к «Манни», съедим по бифштексу.

После пьяных препирательств на тему, кто в чьей машине поедет, родственники усопшей рванули на хорошей скорости в ярко освещенный ресторан в калифорнийском стиле под названием «Отбивные Манни Фелдона».

Внутри была такая темень, что, поднимая тяжелые бокалы для коктейлей, они толком не видели друг друга. Трезвый Питер сидел рядом с отцом, словно это застолье, как и церемония на кладбище, могло потребовать его непосредственной помощи. Марти и Тони-младший продолжали горячо обсуждать вопросы бизнеса, но теперь их разговор принял философское направление. В любом деле все решает честный труд, настаивал Марти, а Тони-младший согласно кивал.

— В любом, повторяю, деле. Неважно, кто ты — механик, плотник или сапожник. Нет, я прав?

Эмили крепко держалась обеими руками за край стола, это была единственная неподвижная поверхность в пределах досягаемости, все остальное казалось зыбким и ненадежным. У стены, тоже казавшейся шаткой, утонув в мягком сиденье, Говард методически напивался; похоже, это будет третий или четвертый случай на ее памяти, когда ей придется укладывать его в постель.

Эрик сидел особняком, и, когда официант принес огромные порции бифштекса, он единственный набросился на еду. Он ел с ритмичной страстью изголодавшегося человека, нависая над тарелкой; всем своим видом он словно давал понять, что просто так эту добычу у него никто не отнимет.

— …и чем я старше — а сколько мне осталось? лет пятнадцать от силы, — тем чаще я задумываюсь, — развивал Марти свою мысль. — Ты погляди на эту патлатую молодежь в рваных джинсах, с ветром в голове… Что они понимают? Я прав? Нет, ну что они понимают?

В конечном счете Говард проявил достаточно трезвости, чтобы выудить из кармана железнодорожное расписание, изучить его при свете горящей зажигалки и удостовериться, что последний поезд уходит через пятнадцать минут.

— Не пропадайте, тетя Эмми, — сказал Питер, поднимаясь. — Спасибо, что приехали, сэр. — Он пожал руку Говарду.

Тони, покачиваясь, с трудом оторвался от стула. Он пробормотал что-то нечленораздельное Говарду и, вытерев рот, в сомнении посмотрел на свояченицу, словно решая в уме, целовать ли ее в щеку. Вместо этого он на секунду подержал ее руку в своей, избегая встречаться с ней взглядом, и фирменным жестом выбросил ладонь вверх:

— Только вперед!

Эмили еще не скоро свыклась с мыслью, что Сары больше нет. Проснувшись от очередного сна, в котором она видела маленькую Сару и слышала ее голос, Эмили шла в ванную и, разглядывая в зеркале свое лицо, искала подтверждения того, что она, ее сестра, еще жива и даже не особенно постарела.

— Говард, — сказала она как-то ему, когда они лежали в постели перед отходом ко сну. — Знаешь, мне жаль, что ты не видел Сару в лучшие времена, до того как все пошло прахом. Она была очаровательной.

— Мм… — отозвался он.

— Очаровательной, деятельной, с живым умом. Это может прозвучать глупо, но мне кажется, что, если бы ты знал ее прежнюю, это помогло бы тебе лучше понять меня.

— Да? По-моему, я знаю тебя достаточно хорошо.

— Ошибаешься.

— Мм?

— Ты меня не знаешь. Мы же почти не разговариваем.

— Ты шутишь? Эмили, мы только и делаем, что разговариваем.

— Ты не желаешь ничего слышать о моем детстве.

— Глупости. Я уже все знаю про твое детство. Тем более все они более или менее похожи.

— Как ты можешь? Только ограниченный, совершенно бесчувственный человек может говорить такое.

— О'кей, о'кей, о'кей, — пробормотал он сонным голосом. — Расскажи мне про свое детство. Что-нибудь душераздирающее.

— Фу! — Она откатилась от него подальше. — С тобой невозможно разговаривать. Ты неандерталец.

— Мм…

В другой раз, когда они возвращались в сумерках после загородной прогулки, она его спросила:

— Почему ты так уверен, что у нее был цирроз печени?

— Я просто сказал, что, с учетом того, сколько она пила, это более чем вероятно.

— А как же тогда эта темная история с ее падением? И звонком из полиции? И словами Тони «Они полагают, что я убил свою жену»? А ведь он и вправду убил. Напился и в приступе ярости ударил ее стулом или что-то в этом роде.

— Тогда почему они его не арестовали? Если бы у них были какие-то улики, они бы его арестовали.

— Улики можно скрыть.

— Дорогая, мы уже сто раз это обсуждали. Это один из тех случаев, когда правды мы никогда не узнаем. Жизнь так устроена.

Мимо проплыли старые амбары, потом пригородные постройки, потом потянулся Бронкс, и только когда впереди показался мост Генри Хадсона, она наконец изрекла:

— Ты прав.

— По поводу чего?

— Жизнь так устроена.

Про Говарда, при всей ее любви, какие-то вещи ей не дано было узнать. Порой у нее возникало ощущение, что рядом с ней незнакомец.

На работе дела складывались не очень удачно. В последнее время Ханна Болдуин почти перестала приглашать Эмили на ланч — теперь более молодая сотрудница составляла ей компанию, — не называла ее душкой, а выйдя из кабинета, не пристраивала свою массивную, красиво обтянутую ляжку на краю ее стола, и вообще не щебетала с ней часами в рабочее время, как прежде. Теперь она награждала ее «странными взглядами» (так Эмили описывала их Говарду), оценивающими и не вполне дружелюбными, и временами придиралась к тому, как ее подчиненная исполняет свои обязанности.