— Если судьба потребует от тебя сделать что-то страшное, крайнее... ты сможешь? — спросила она, и тишина, наступившая тотчас после вопроса, была звенящей.

— Не отвечай, — приказала она, когда он попытался что-то сказать. В голосе её блеснуло недовольство, стен коснулся тяжелеющий гнев. — Я вижу, не сможешь.

Она отвернулась.

— Не сможешь, и даже не думаешь о том... — Керье молчал, — даже не пытаешься понять. — Она резко развернулась и придвинулась на широкий шаг, так, что телохранитель увидел каждую чёрточку её почти детского, сейчас едва не капризного, явственно гневного и пылающего лица.

— Вы знаете, Принцесса, — решительно и быстро сказал он, не опуская взгляда, чувствуя, что, возможно, предоставляется редкий случай хоть в чем-то понять Инфанту, и желая использовать его, — что ради вашей безопасности и вас каждый из нас готов на все. Знаете, что, не принимая многого из того, о чем вы приказываете и что так любят Большой, Лагер и Месрой, я даже не моргаю, получив ваш приказ. Следуя вашему пути, я способен практически на все. Но я не понимаю, о чем вы спрашиваете меня сейчас.

— Не понимаешь, — фыркнув, согласилась Принцесса, — куда уж тебе. Даже убийца, и тот не понимает. И не поймёт до тех пор, пока не придётся вытащить нож. Но так будет лучше. — Голос её стал мелодичнее, спокойнее, лицо смягчилось, Инфанта почти улыбалась, глядя на него. — Я уверена, в нужное время сможешь и ты... Остаётся всего лишь ждать... Иди, Керье. Ты свободен, отправляйся.

Телохранитель не промедлил ни секунды, ни о чем не спросил. Шагнув к месту входа, он по привычке закрыл глаза, хотя перенос сюда был совсем не сродни телепорту, не сопровождался синей вспышкой и не мог ослепить.

Принцесса произнесла неразличимо тихое, длинное слово, или несколько слов, — и он беззвучно, мгновенно исчез, появляясь невыразимо далеко — в материальном мире, на людской земле.

Катарина не желала долго оставаться здесь одна. Каждый визит сюда стоил ей слишком дорого, хотя бывать здесь приходилось примерно раз в месяц или два. Керье стал вторым после Даниэля, кого она приводила сюда.

Задумчиво глядя в тускло переливающееся зеркало, запечатлевшее медленные шаги, Принцесса глубоко вздохнула несколько раз, прикасаясь к своему кольцу, здесь увенчанному бриллиантом наполовину мёртвым, не связанному ни с кем и никак.

— Глупо, — сказала она, — так глупо... но кто же знал, что мне будет так не хватать тебя...

Пальцы Принцессы бездумно и нежно гладили алое ожерелье, невидимое и существующее лишь для неё. Мысли её текли одна за другой, и не было лишь одного — чёткой, непоколебимой уверенности, которая правила в её сердце раньше.

Мир был сильнее её, и она это понимала. Очень сложно было понять, что сильнее целого мира мог оказаться одни человек, отчаяния которого доставало на то, чтобы весь мир перевернуть.

Никто не знал, каково ей сейчас. Никто не видел её сны, не слышал её желаний и надежд, некому было касаться её волос, задумчиво гладя их и легонько теребя. Никто не чувствовал её сомнений, и не было мудрого, который мог понять, насколько они были сильны.

— Нож, — прошептала Принцесса, невесомо-мягко и очень тихо касаясь его, находящегося в бесконечном далеке, но связанного тонкой нитью несказанных слов, — мне страшно. Я не понимаю... Слишком часто в последнее время я чувствую, что не живу, а сплю. И будто кто-то странный, кто не я, пытается пробудиться в пустоте глубоко внутри... — Тёмная бесконечность вздрогнула, прислушиваясь к её словам; очень тихо, почти беззвучно она всхлипнула, не утирая катящихся слез. — Мне хочется услышать, поймать это чувство, но его словно нет. Оно появляется редко, слишком чуть-чуть, едва-едва. Не получается его ухватить. И это мучает меня, потому что... я не знаю, зачем оно. Не знаю, что оно. Не знаю, отчего оно. Я ничего не знаю о нем. Когда оно приходит, я чувствую, что вот-вот проснусь и вспомню нечто страшное, что было и кануло в темноту давным-давно. Но я не просыпаюсь... и только вздрагивает глубоко внутри меня... пустота...

Мне страшно, Нож. Как же мне страшно!..

Ты думаешь, это любовь?..

Убийца сидел на разобранной постели в комнате, где официально никто не жил, в комнате, которая была постоянно закрыта на ключ, через дверь которой он всякий раз проходил, обретая прозрачность и нематериальность, и в данный момент готовился начать читать.

Дневник Краэнна лежал перед ним на крае покрывала, раскрытый на первой из множества страниц, исписанных мелким, ровным и красивым почерком. Убийце казалось, что в классически правильных, холодных и наклонённых буквах и словах отчётливо проступает нечто до странного женское. Но крылись в них вместе с тем и сила, и стремительность, и жестокость. А ещё в них замерли, незаметные взгляду непосвящённого, но отчётливо видимые Ножу, страдание и боль. Глядя на страницы этого дневника, убийца испытал давно не чувствуемую холодную дрожь, подкатывающуюся к самому животу. Человек, писавший его, даже при всем том, что это был эльф, испытывал нечто действительно страшное. Был болен странной, подтачивающей все силы и сердце болезнью, название которой мудрому и внимательному читателю предстояло определить. И ураган его эмоций был ничуть не слабее, чем холодная, расчётливая мощь, крывшаяся в каждом звене из тонкой вязи слов.

На мгновение Нож ощутил далёкий, неслышимый зову из ниоткуда, краткий, как мысль, и долго затухающий, как эхо в южных пещерах Ирдага, проеденных в скалах тысячелетним волнением моря Архар. Поёжился. Вздохнул. С нервами надо было кончать. Слишком многое ещё предстояло сделать, слишком многое было поставлено на карту. Не хотелось раньше времени сдавать, хотя путь его был действительно долог. От странника до убийцы, от жертвы до истца. Последние шаги давались все с большим трудом.

Высший Посвящённый отбросил все лишние мысли, усаживаясь на подушки, брошенные перед кроватью, склоняясь над дневником и начиная его читать.

* * *

17 ноября 229 г. ВЛ.

Сегодня семнадцатое ноября, и день рождения прошёл. Всю ночь пел ливень, и ветер бился в окна, помогая моей тоске. Я подумал и решил вести дневник. Что мне ещё делать? Попытки мои неуклюжи и слишком медлительны, я ничего не умею делать хорошо — только драться. И, наверное, воевать, ведь бой — это маленькая война.

Она подарила мне куклу. Мне — куклу. Разряженную, разодетую, тоненькую, так похожую на неё.

«Вручаю тебе то, что ценнее сокровищ Трона, брат мой: свою любовь, — сказала она, смеясь. — Пусть станет твоим талисманом и поможет тебе найти невесту, которая была бы достойна... Если не получится, и та, кого ты полюбишь, не будет тебе доступна, пусть твоей невестой станет кукла. Ты можешь делать с ней все что угодно — покрывать поцелуями, усыпать ухаживаниями её плечики и лицо, в общем, братик, — она твоя».

Все смеялись, думая, что это шутка, и называя шутку милой. Я стоял с куклой в руках и видел только, как она ластится к матери, а потом заметил, как смотрит на нас Отец, знающий все. Мне стало нестерпимо стыдно, и тут же я поклялся, что забуду обо всем и что отныне между нами будет только холод и вражда.