Пистолет все еще в его руке. Может поднять и – выстрелить. Прежде Октябрина бы даже обрадовалась – не так сложно, как накладывать руки на себя. Легче, когда их наложат на тебя. Но это не ее решение.

Горячая, склизкая, толстая, как змея в венах, мысль проскользнула по Октябрине – она бы уже не хотела видеть, как пуля летит в нее. Она бы не хотела видеть и ту дыру в стене дома, откуда ее спас Арсений. Октябрина просто хотела видеть.

– Я, я… – прохрипела Октябрина, и слезы обожгли ее глаза. – Арсений.

Горячие колени уперлись в холодный деревянный пол. В голове Октябрины пусто, пугающе пусто. Воздух не свистит, мысли не летают как подстреленные голуби, даже страха нет. Ладони касаются пола и Октябрина чувствует неровности, стертые чужими ногами. По этим доскам ступали, наверное, сотни людей. Вокруг – тишина, дом не вздыхает, окна не дрожат, не пытаются забыть увиденное и показанное миру, даже полы не скрипят.

– Какой херовый из тебя психолог! – она сначала прошептала, протерла ладонями пол, уткнулась лбом в прохладный кусочек ковра, а потом закричала. – Сука, сука, Арсений! Сука ты!

Арсений сел на пол рядом. Октябрины не касался, но смотрел. Октябрина плакала столько, что в какой-то момент поняла – не выдавит из себя больше ни слезинки еще очень долго.

– Теперь я вижу, что ты не хочешь этого, – шепнул Арсений через какое-то время.

– Как?! Как ты это видишь?! – прокричала Октябрина и ударила лбом по полу. – Сука, сука, сука, как, как ты это видишь? Всевидящий ты что ли!

Она плакала, утирая лбом пыль с пола. Доски под ней напитались влагой, колени болели, а Арсений сидел рядом и молчал. Тишина дома теперь казалась оглушительной, хотелось закричать, разрушить его до основания. Его – позволившего Октябрине подумать, что где-то у нее на самом деле может быть дом.

Арсений коснулся плеча Октябрины, а у нее не было даже сил сбросить его руки. Прикосновение его все еще теплое, родное.

– Когда-то давно я был очень зависим от алкоголя, – начал Арсений, а Октябрина вздрогнула. – Я не особо хотел жить. Мне жизнь была не нужна. Я пил, пил, не просыхая. Я пил каждый день, ходил по чужим квартирам, ночевал там, пил, курил, может, еще что-то. Я даже не помню этого времени. Я пил так, что мог бы в любое утро не проснуться. Но меня это даже не волновало. Меня ничто не волновало. Я пил и вспоминал брата. На загаженных кухнях, на свободной табуретке, я видел его. Сначала он никогда не смотрел на меня с укоризной.

Октябрина попыталась повернуться, но только упала на пол и перекатилась на спину. Арсений сидел над ней на коленях и смотрел ей в лицо. Взгляд его был стеклянный, такой же как когда-то у Октябрины в клубе. Она вдруг почувствовала, что чувствовал и он: его историю, может, тоже никто не слушал. Ему нужен человек, способный услышать.

– Я хотел умереть больше всего на свете, но люди, которые в какой-то момент нашли меня на обрыве моей жизни, успели схватить за капюшон и оттащить. Не думай, что это произошло быстро, нет. Боря расскажет тебе, сколько пытался отучить меня пить таблетками, назиданиями, угрозами. Ничто не работало – я думал, что только смерть отберет мои страдания. Я всю жизнь жил с тяжестью чужой смерти на плечах, моя жизнь казалась уже невыносимой ношей. Я будто жил взаймы. Я думал, что должен был умереть вместо брата, потому что из него вышло бы больше толку. Я совсем не понимал, зачем Земля меня носит. – Арсений вздохнул, поднял дрожащую руку к шее и схватился за цепочку. – Но Боря отучил меня пить. Он меня спас от смерти. У него был целый план, он потом сказал. Мы уехали в степи на юг, там было очень красиво. – Арсений сглотнул. – Боря напился сам так, что чуть не умер. Мы пили вдвоем, а потом он начал пить две рюмки за мою одну. Мы были вдвоем в пустоши, никто бы не смог помочь, если бы Боре стало плохо. И мне пришлось не пить, чтобы следить за ним, держаться за остатки разума, чтобы если что – подставить плечо. Я вдруг осознал, что не могу видеть, как кто-то намеренно себя уничтожает. Мне вдруг стали страшны мысли о том, что Боря – это я. А я ведь ничем от него не отличаюсь. Просто мы на себя посмотреть не можем.

Арсений отпустил цепочку, но так, словно все еще хотел к ней вскоре прикоснуться. Пальцами от провел от шеи до живота, рука упала ему на колени. Октябрина чувствовала, как в горле застряла горечь слез, но плакать, нарушать исповедь Арсения она не могла.

– Потом я навсегда бросил пить. Я пытался бежать от мыслей о саморазрушении. Я путешествовал, менял города как заставку на телефоне. Если взять карту и отметить, в каких городах России я был, какая-то часть карты будет полностью закрашена. Но мысли бежали быстрее машин, попуток, поездов. Я не мог от них спрятаться.

– Но ты ведь смог, – выдавила Октябрина и замолчала. Арсений посмотрел на нее безучастно.

– Смог, но без шока не обошлось. Смерть такая, если однажды о ней подумаешь и почувствуешь, как холод пробежит по коже, – все, до конца жизни не успокоишься. – Он посмотрел на свои руки на коленях. – Во сне я однажды увидел брата. Мы были в поле, вокруг нас – пшеница, уже созревшая. Я видел его по пояс, брат дрожал. Думаю, он сломал ноги, когда падал с пятого этажа. Стоять ему тяжело. Он отчитал меня и сказал, что ради него я должен избрать другой путь. Он говорил, что моя жизнь и так коротка. Наша жизнь – пшик для мира, нас никто не заметит. Но для нас мы – вечность. Эту вечность мы носим в себе, эту непосильную ношу, которую даже ощутить нельзя. И он достал спичку из кармана, зажег ее и бросил под ноги. Брат поджег пшеницу, огонь объял его, огонь объял меня. Я чувствовал гарь, я глотал ее, кашлял. Поднявшиеся к черным небесам огарки осели в волосах, на языке. Я глотал огонь и вдруг почувствовал, что мне не больно. Пшеница горела, ветер нес огонь за нас. Брат остался невредим, я – тоже. А под сожженной пшеницей пролезали зеленые ростки. И тогда брат сказал мне: