Еще он ощутил позывы в туалет. Женский и мужской санузлы благоразумно разнесли по этажам, а учительская уборная и вовсе была на третьем, и чтоб попасть туда, пришлось бы делать крюк. Историк решил сходить в туалет учеников — как раз недалеко от учительской.

Вот только там вроде бы кто-то есть, судя по голосам. Необъяснимое чутье ткнуло его иголкой, но мысли текли вяло. Он прошел мимо туалета, глянул в окно на низкие тучи, увидел школьников на турниках. Собственные шаги эхом разносились по коридору.

Помявшись, историк подумал, что можно сначала устроить журнал в ячейку, благо учительская рядом, а потом уже идти справлять нужду — к тому времени туалет освободится. Потом он хлопнул себя по лбу свободной рукой: да ведь в учительской сборище и его ждут. А он собрался ходить взад-вперед.

Ну да, из учительской слышны оживленные голоса и смех. Андрей Викторович замер, потом хлопнула дверь позади. Он не успел разглядеть, кто именно из учеников вышел из туалета — фигура быстро свернула за угол. Может даже Плотников. Андрей Викторович вздохнул и пошел обратно.

Уже на входе в туалет он нахмурился.

Его смущал дробный… стук. Сухой цокот. Вслушаться как следует мешали отзвуки учительского веселья.

Историк выждал еще секунд десять. Неестественный стук стих, но невидимая ледяная рука вовсю плела узлы из кишок преподавателя. Во рту мужчины пересохло. Почему-то не хотелось ему заходить в туалет.

Нет, насчет Плотникова он не беспокоился. Его покусывала необъяснимая тревога.

Опять звук. Еще и фигура перед этим как-то быстро убежала. Может, натворили чего?

Тогда он потянул на себя дверь и покашлял:

— Кхм-кх… Что тут у вас происходит? Это Андрей Викторович. Я захожу, предупреждаю… — каблуки его туфель мягко соприкоснулись с влажным кафелем. Пульс участился, журнал норовил выскользнуть из вспотевших ладоней.

Бачок шумит. Пол влажный, раковина. Над ней зеркало, заляпанное капельками. Пахло хлоркой, к резкому запаху примешивался аромат духов, совсем не подходящих для подростков. Такой скорее для женщин. Послышался всхлип.

Но ведь это мужской туалет.

Андрей Викторович вздрогнул. Выронив журнал из рук, он бросился к девушке, лежащей на мокром полу. Как будто потеряла сознание и стекла на пол. Он потряс ее за плечи, но та не подавала признаков жизни. Он сообразил, что стук исходил от ее каблучков, конвульсивно стучащих по полу. Ноги школьницы и сейчас подрагивали.

Теперь историк понял, что смутило его изначально. Голоса — мужской и женский.

Что он с ней сделали как она вообще тут очутилась это же мужской туалет что с ней.

Преподаватель выдавил мучительный стон. Воскобойникова.

Он пальцем приподнял веко девушки, но зрачок на свет не реагировал.

Сначала Андрей Викторович удивился, почему его так быстро взяли на работу сюда, хотя и знали об истории с прошлого места. А после того, как он познакомился с учениками, школьными нравами и потрясающей историей — вопросы отпали.

Что бы здесь не происходило, оно прекрасно иллюстрирует школу.

— Алина! Если это шутка, то весьма неудачная.

Он подождал, поразмыслил мгновение. Никакой реакции, кроме судорог. Историк задрал кофточку с блестками и узором, обнажая белый бюстгальтер, которому уже было что скрывать. Юбка чуть задралась, обнажая тонкие ноги в телесного цвета колготках. Андрей Викторович вспомнил, как Алина возилась под столом, как уткнулась ему в промежность лицом. Вспомнил, как тогда подвозил ее. Вспомнил стрелки на ее колготках — на других, черных.

Приложив ухо к левой стороне девичьей грудной клетки, он прислушался, стараясь отвлечься от собственного натужного дыхания и глухого стука пульса в висках.

— Эй, кто-нибудь! — выкрикнул он, оторвавшись от девушки. Голос позвенел между загаженными плафонами ламп и стих. Никого. Бежать за помощью? Или?..

Она не дышит.

Историк надавив на щеки школьницы, чтоб открыть рот. Потом приложился к ее губам и выдохнул. Язык Воскобойниковой отдавал ментоловой жвачкой. Историк надавил на грудь, сминая чашки бюстгальтера сложенными крест-накрест ладонями. Раз, два.

Еще раз.

Теплый влажный язык, мягкие губы, не думать об этом, не думать… раз-два. И опять. И снова.

По ушам резанул неожиданный визг, будто включили циркулярную пилу. И тут же царапнуло по щеке, обожгло совсем близко от глаза. Преподаватель отпрянул, а высокий крик, пронзительный, на одной ноте, становился все громче и громче, впиваясь вибрирующими иголками в мозг.

Послышался топот, голоса. Сразу множество людей ввалилось в туалет, глядя на Андрея Викторовича, севшего брюками в лужу рядом с раскисающим журналом 9-го «А». Галина Марковна, Дина Алексеевна, географ, Марина Игоревна, другие учителя.

На лице историка пламенела глубокая царапина, текла кровь. Глаза преподавателя метнулись к дрожащей Воскобойниковой, протягивающей палец в его сторону. Школьница уже не визжала, но всхлипывала со слезами на глазах.

Потом Марина Игоревна выдавила:

— Ч-что здесь т-творится?

Подарок на День защитника Отечества получился знатным. Привело это к тому, что следы крови в моче узницы оставались даже на третьи сутки. Однако, стискивая искусанные губы, трогая языком шатающийся зуб, девушка находила силы злорадно ухмыляться. У нее все-таки получилось! Сумела достать урода пружиной из матраса, ткнула в глаз, попыталась полоснуть по шее, но оставила лишь царапинку. А после начался ЕГО перфоманс.

Несмотря на то, что ребра болят даже сейчас, спустя… десять дней и больше, «атака» все-таки придала психологических сил. Картинка с разрывающейся кожей, брызгающей из шеи ублюдка крови так будоражила мозг, что девушке казалось, будто это случилось в самом деле, и тело лежит углу, скрытое темнотой.

В углу напротив довольно сопит товарка по несчастью. Ведь сопит же? Не может это быть галлюцинацией. А еще иногда костяшками пальцев щелкает.

Ныли почки. Болел низ живота, сигнализируя о скором приезде «гостей из Краснодара». Это хороший знак, если месячные придут, ведь ОН не предохранялся. Да и удивительно, что после всех побоев ничего не нарушилось по женской части. Микроскопический повод для радости.

Сейчас узница уже не так переживала о здоровье, будто утекающем сквозь пол, впитывающемся в сырые матрасы. Никакой речи о тренировках в последние дни не шло, слишком уж сильно избил тюремщик. Какие там приседания. Но вот оставить в покое своего старого доброго приятеля — штырь, удерживающий цепь, — она никак не могла. Казалось, что брось расшатывать его, и он тут же окрепнет, а то и пустит корни, как дикое надоедливое деревцо.

Отчасти, борьба с цепью и штырем заменяла гимнастику. Особой надежды вырвать железяку узница не питала, но все-таки бросить сие занятие не могла.