доска валялась, и мы сразу ему ее кинули. Он на нее улегся грудью и стал помаленьку вылезать. Петруха,– он указал на второго,– побежал за веревкой. Ну, а он,– мужчина мотнул головой на стол, где лежал Акива,– уже вылез к тому времени по грудь, распластался так по льду и лежит. Я отвернулся, чтобы поторопить Петруху,– он опять указал на второго мужчину,– а когда повернулся, то увидел, только пузыри из-под воды. Видать, почему-то сполз он в воду обратно…

Следователь все записал и обратился ко мне:

– Как вы объясните текст этой записки?– он протянул мне

тетрадный лист с карандашными записями, заложенный в полиэтиленовый плоский пакет. Лист был долгое время в воде и потому сильно раскис, но все же слова все еще читались вполне отчетливо:

«Я все понял, но времени у меня уже не осталось. Скорее всего,

ты меня уже не увидишь, но надеюсь, что хотя бы эта записка тебя найдет. Я

понял все, но двадцать четвертым мне уже не стать никогда. Двадцать четвертый

– это 4 – 10,11 в последнем. Яснее сказать не могу по известным причинам. Ты

всегда был сообразителен, поймешь и теперь. И торопись, ибо четвертый ужу поднес к губам свою трубу. Твой Акива»

С обратной стороны листка была надпись: « Прошу передать эту записку

моему другу по адресу…»

– Так что вы можете сказать об этом?

– Не знаю, – искренне ответил я.

– А почему он в записке называет себя Акивой?

– Ну, это прозвище такое, – ответил я, пожав плечами.

– И все же, что он имеет в виду в записке? Что такое «4-10,11 в

последнем»?

– Я – правда – не знаю. Мне все это странно не меньше, чем вам.

Следователь отобрал у меня тетрадный листок и разрешил идти.

Я шел в раздумьях, не обращая внимания на прохожих и чавкающий под

ногами подтаявший снег.

– Четвертый уже поднес трубу к губам… Это, понятно, ангел из «Апокалипсиса». «Апокалипсис» же – это последняя книга «Нового Завета». Следовательно, 4 – 10,11 в последнем – это, скорее всего 4 глава, 10 и 11 стих из этого текста. «Новый Завет» тогда был постоянно со мной и я встал прямо посреди улицы и листал мягкие страницы, пока не нашел нужное место:

– Тогда двадцать четыре старца падают перед Сидящим на престоле и

поклоняются Живущему во веки веков, и полагают венцы свои перед престолом,

говоря: Достоин Ты, Господи, принять славу и честь и силу, ибо Ты сотворил

все, и все по Твоей воле существует и сотворено.

Все стало ясно, и когда я оторвал глаза от книги, то увидел, что опять

стою посреди пустого города, где шмыгают собаки, оставляя глубокие следы на

мягком снегу, заметающим потрескавшееся шоссе. Почему-то в этот раз я ходил

по Бабьему яру, и это было странно, поскольку в том месте я не очень-то люблю

бывать. Когда-то давно это ущелье между холмами почиталось древними

славянами как место материнской силы. Сюда приходили женщины, коим Бог не

давал дитя, и оставляли свои дары. Здесь волхвы и ведуны проводили свои

церемонии, поклоняясь Луне, покровительнице материнства, и духам яра, прося родить великого воина или мага.

Я бродил в своем видении по Бабьему яру, полон размышлений и

недоумения. Я шел по тропе, поднимающейся куда-то вверх по склону,

временами поскальзываясь и цепляясь за ветви деревьев.

Падал пушистый снег, и было очень тихо. Сзади раздался едва слышный хруст, и я обернулся. Хруст был тихий и медленный: по тропе, едва волоча копыта, брел огромный старый лось. Он был угрюмый и несчастный, глядел широко раскрытыми слепыми глазами куда-то мимо меня, слегка шевеля влажными ноздрями. Он ковылял своей дорогой, обнюхивая воздух и не оборачиваясь, и вскоре, снова захрустев кустами, скрылся.

Я взобрался на холм, который казался лысым, и… вдруг все прошло. Я положил книгу обратно в рюкзак и двинулся своей дорогой. То было последнее включение. Время шло, и я даже стал беспокоиться, что история «повисла в воздухе». Так обычно не бывает, ибо чаще всего – это затишье перед бурей, и вот, как я и предполагал, вскоре наступила развязка и наступила она совершенно неожиданно и странно, как резкий телефонный звонок в четыре утра. Собственно, именно с телефонного звонка все и началось.

Среди врачей у меня немало друзей, но все они не так уж часто поднимают голову вверх, отрываясь от своей текучки. Встречаемся мы или же созваниваемся лишь тогда, когда происходит нечто экстраординарное. Звонил как раз один мой приятель-невропатолог, с которым я уже не виделся целую вечность. Он работал в психоневрологическом диспансере, и еще дежурил на полставки в психиатрической клинике.

– У меня тут история есть для тебя, рассказать?– он делал вид, что его данная тема не интересует нисколько, и он вообще обратил на это внимание только ради меня.

– Давай, если она не очень нудная, – поддел его я.

– Ладно, слушай. Приходит ко мне мой давний пациент. В прошлом – алкоголик но, он уже тринадцать лет не пьет, и вроде как все забылось. А тут недавно выпил пятьдесят граммов коньяка по случаю: дочери восемнадцать стукнуло, ну и, испугался, что сорвется. В общем, с тем ко мне и.

– А почему к тебе?– удивился я.

– А я его тогда вытаскивал, и он ко мне часто приходил, ломало его здорово. Так вот, он пришел, колотится весь, белая горячка, говорит, у меня.

– Подожди, что за ерунда? Он пришел с белой горячкой к тебе сам?

– Так я же тебе об этом и рассказываю. Началось с того, что этот мой клиент стоял около машины,– он вообще – автомеханик,– и услышал голос. И голос тот ему просто так, без всякого вступления вдруг говорит, что он – особенный человек, и что он им нужен.

– Кому это – им? – спросил я.

– Не знаю, неважно. Савва, так зовут того пациента, посмотрел на часы и, не дожидаясь конца смены, прибежал ко мне. Понимаешь, какая у него «белочка»? Он тебе и в пространстве и во времени ориентируется, и бред у него скорее какой-то шизофренический. Собак, чертей не ловит. В общем, положил я его в палату, стал наблюдать. Через какое-то время он мне говорит: «Музыку слышу из розетки». Я его начал очень мягко убеждать, что он просто устал, что никакой музыки нет, а тот за свое. Ладно, говорю, полежи немного, я