Тишина, сомкнувшаяся надо мной, когда я потеряла сознание, была настоящей, шум и впрямь прекратился, а вместе с ним и обвал. Я не обрушила себе на голову весь холм. Дым понемногу рассеивался, и вскоре мы смогли оценить плоды моих трудов. Мне удалось отбить целую груду ровных, блестящих кусков руды – хватит и на сегодня, и на будущее, если возникнет надобность. Камень за камнем Элинор и Мерри освободили меня из-под завала, затем помогли добраться до шахтного ствола и вылезти на поверхность.

Не знаю, как мне удалось доковылять до деревни. Все тело ныло, каждый шаг отдавался болью. Однако, чтобы поспеть засветло, пришлось поторопиться. Я опиралась на руку Элинор, а руду они с Мерри сложили на рогожку и волокли по земле. Не останавливаясь у Уикфордов, чтобы переменить платье, мы сразу направились к дому бергмейстера, Алана Хоутона. В иных обстоятельствах я умоляла бы Элинор избавить себя от унижения и не представать в таком виде перед толпой горняков, но стоило лишь заикнуться об этом, как она тотчас оборвала меня:

– Мы столько пережили, добиваясь для девочки справедливости, что я намерена довести дело до конца.

Если старик Алан и был обескуражен, когда мы предстали перед ним черные от копоти, промокшие до нитки, в разводах грязи и ссадинах от камней, то быстро оправился и приступил к исполнению своих обязанностей: созвал собрание и пригласил на него Дэвида Бертона и как можно больше свидетелей из числа горных присяжных. Пока собирался народ, Элинор послала за мистером Момпельоном.

Вскоре за окном послышался бойкий перестук копыт. Я предпочла бы выскользнуть во двор, только бы не показываться священнику на глаза. Но Элинор усадила меня возле очага и принялась промывать мои ссадины теплой водой. Своим туалетом она не занималась и, когда вошел ее муж, прямо так и поднялась ему навстречу. Думаю, сперва он ее не признал. Она потеряла шляпу, спасая меня из-под завала, и стояла перед ним с непокрытой головой, а пряди волос в корке грязи темными сосульками свисали ей на лицо. Ее кожаная роба была в саже и земле, а больной палец обмотан грязным, пропитанным кровью платком.

Священник застыл на пороге. Долгое время он не говорил ни слова, и я уж было решила, что он сердится. Но тут он расхохотался и широко раскинул руки. Я подумала, сейчас он ее обнимет. Но, то ли заметив нас с Мерри, то ли вспомнив о своем белом жабо, он отступил назад, хлопнул в ладоши и голосом, полным гордости, попросил рассказать ему все, что произошло.

Я была рада, что мистер Момпельон пошел в «Горняцкий дворик» вместе с нами. Пусть мы и жили в странные времена, я все равно опасалась за репутацию Элинор, ибо женщине, и в особенности даме благородных кровей, не пристало спускаться в копи. Горные присяжные расселись во внутреннем дворике – всей толпой набиваться в трактир было опасно. При виде нас они поднялись со скамеек. Кто-то с заднего ряда прокричал: «Ура новым горнякам!» – и все подхватили. Один лишь Дэвид Бертон уныло молчал. Бергмейстер подвесил на крючок большое медное корыто для измерения руды – длиной с ногу взрослого человека и шириной со стопу, – и Мерри вышла вперед, таща за собой рогожку со свинцом. Бергмейстер помог ей взобраться на стол, чтобы она могла дотянуться до корыта. Бережно, с серьезным лицом, она накладывала руду, пока корыто не наполнилось до краев, и тогда толпа вновь крикнула «Ура!».

– Друзья, – сказал Алан Хоутон, – юная Мерри Уикфорд оставляет за собой право на разработку «Огненного Дракона». Отвод принадлежит ей до тех пор, пока на вороте вновь не появятся три зарубки. – Тут он нахмурил густые грозные брови и обвел собравшихся взглядом. – И пусть всякий вправе их сделать, я бы на месте этого всякого хорошенько подумал, прежде чем приближаться к ее выработке, что бы там ни гласил кодекс горняка.

Той ночью мне пришлось спать на животе, уткнувшись исцарапанным лицом в подушку, ибо лежать на спине не позволял огромный синяк. Но больше всего ломило руки и плечи, и еще много дней потом мне было больно поднять даже ложку. И все же так сладко я не спала со времен опийных грез. С тех пор, как в деревне поселилась чума, столько усилий было потрачено зря, столько жизней было потеряно, столько мучений не удалось облегчить, что для меня было истинным удовлетворением сознавать, что хоть раз в эту тяжкую пору мои старания были вознаграждены.

Удовлетворение мое оказалось недолговечно. Не прошло и двух недель, как мне стало известно, что еще один мой поступок, совершенный из лучших побуждений, имел дурной исход. Однажды днем, возвращаясь от Момпельонов, я увидела идущего мне навстречу отца. Его шатало, что было неудивительно, однако на этот раз не от хмеля. На плечах он тащил набитый под завязку мешок, позвякивавший при каждом шаге.

Отец так согнулся под тяжестью ноши, что запросто бы меня не заметил, однако из чувства долга я пожелала ему доброго дня. Тогда он поставил мешок на землю, и внутри снова что-то звякнуло.

– Да, девонька, день и впрямь добрый. Вдова Браун заплатила оловом за могилы мужа и сына. А знаешь, мне стоит сказать тебе спасибо, ведь это ты меня надоумила, что рыть могилы – нынче прибыльное ремесло.

Взвалив мешок на плечи, он пошел своей дорогой, и мне оставалось лишь проводить его недоуменным взглядом. Всю неделю потом я замечала, что, увидев меня, соседи обрывают беседу на полуслове, и вскоре поняла, что они толкуют о моем отце и очень им недовольны.

Отец мой, по его собственному выражению, стал могильщиком для отчаявшихся. С тех, кто был слишком болен или слаб, чтобы хоронить своих мертвецов, он требовал высокую плату. Он забирал самое ценное, что имелось в доме или в поле, будь то бочка сельди, заготовленная детям на зиму, супоросная свинья или бронзовый подсвечник, поколениями передававшийся от отца к сыну. Иногда он приносил трофеи в «Горняцкий дворик», ставил на прилавок и похвалялся перед дружками своим умом, а когда даже тем становилось совестно и они принимались увещевать его, вновь завоевывал их доброе мнение при помощи эля, купленного на деньги усопших. Каждый день он завершал в трактире и отправлялся домой, лишь когда едва мог держаться на ногах. Предлагая ему эту работу, я ожидала, что он будет соблюдать хотя бы самые простые предосторожности, чтобы не переносить ростки заразы с трупов на Эфру и детей. Но день ото дня он ходил в одних и тех же портках с присохшей землей, и, глядя на него, я дивилась его беспечности. Повстречавшись как-то с Эфрой у межевого камня, я стала умолять ее, пусть образумит мужа, но она лишь посмеялась надо мной.

– Вот сидишь ты у Гоуди от темна до темна, изучая отвары да коренья, – сказала она, – а нет бы подумать, какие еще тайны хранились в этом доме.

Напрасно я расспрашивала, что она желает этим сказать. Эфра могла быть невероятно упрямой, и чем больше я допытывалась, тем больше она замыкалась в себе, прибавив только, что впервые в жизни отец мой стал настоящим кормильцем и она не намерена ставить ему это в вину.

Несколько дней спустя я заметила отца в окошко. Он проходил мимо, покачиваясь под тяжестью тюка тонкой шерсти из дома ткача. Я выбежала во двор.

– Отец! – в сердцах воскликнула я. – Ты прекрасно знаешь, что тюк шерсти – грабительская цена за то, что ты час трудился, копая могилу для мужа миссис Мартин. Как можно так обманывать скорбящих? Своими выходками ты навлекаешь на нас позор.