– Как странно. Вчерашний день я мысленно отнес к добрым дням, хотя он был отмечен губительным недугом и страданиями людей, потерявших близких. И все же день был добрый просто потому, что никто не умер. До чего же мы дошли, если меряем успех таким коротким мерилом.

Дом Унвинов находился к западу от церкви, возле большой лужайки. Мистер Момпельон кивнул на колодки среди некошеной травы. В отверстие для лодыжки пробился стебель плюща. Железные запоры покрылись ржавчиной.

– Вот, думается мне, еще одно благо, что принесла нам эта мрачная пора, – колодки, позорный стул и прочие варварские приспособления стоят без дела. Вот бы уговорить здешних жителей не возвращаться к старым обычаям, когда поветрие пройдет.

Мы подошли к калитке. Дом Унвинов отделял от дороги некогда красивый сад. Семейство много лет процветало, получая значительную прибыль от своей выработки, и за счет добротно сделанных пристроек дом их стал одним из лучших в деревне. Теперь же, когда почти всех жильцов не стало, дом имел унылый, заброшенный вид. Мистер Момпельон, множество раз навещавший семью во всех ее печалях, отворил входную дверь и громко позвал Кристофера. Больной, лежавший в одиночестве в комнате, которую совсем недавно делил с женой и маленьким сыном, слабым голосом отозвался, однако уже одно то, что ответ последовал, было хорошо.

Пока я ходила на кухню за кружкой для целебного снадобья, мистер Момпельон поднялся в спальню. Когда я вошла туда через минуту, он стоял ко мне спиной и смотрел в окно, на поле Унвинов, сжимая и разжимая кулаки, словно что-то сильно его беспокоило. Затем он повернулся, и я увидела, что это и впрямь так: брови его были нахмурены, глаза грозно сверкали.

– Давно ли он этим занимается? – обратился мистер Момпельон к больному. Кристофер сидел в постели, облокотясь на валик, и выглядел вовсе не так худо, как я опасалась.

– С рассвета. Я проснулся под стук лопаты.

Я покраснела – от стыда и злости. Подойдя к окну, я увидела отца по пояс в разверстой могиле. Я легко могла представить, как он пожирает взглядом все то добро, что можно будет вынести из дома, как только Кристофер последует за родными на тот свет, ведь тогда некому будет уличить отца в воровстве. Несомненно, если бы не он со своей лопатой, Кристофер и не подумал бы, что умирает. На самом деле юноша положительно шел на поправку. Взгляд его был разумен, лицо свежо, на теле ни одной язвы.

– Пойду поговорю с отцом, – пристыженно сказала я. – Я тотчас отошлю его домой, ибо не думаю, что молодому господину понадобятся его услуги – ни в этот день, ни в какой другой.

– Нет, Анна. Позаботься лучше о мистере Унвине. Я сам разберусь с Джосайей Бонтом.

Я не возражала и даже испытала облегчение. Смочив полотенце лавандовой водой, я начала умывать Кристофера и, чтобы его подбодрить, стала указывать на различные признаки улучшающегося здоровья. И тут с поля донеслись крики. Отец осыпал Майкла Момпельона отборнейшими проклятьями, не желая слушать, что вырытая им могила вовсе не требовалась. Священник тоже не молчал, но отвечал отцу такими словами, каких я прежде от него не слышала, – грубыми ругательствами, почерпнутыми явно не у великих кембриджских богословов.

Отец проревел, что раз уж он так трудился, то непременно получит награду, «набьется Унвину в задницу земля в этот день или нет».

Выглянув в окно, я увидела его: грудь выпячена, почти касается груди мистера Момпельона, оба стоят на краю ямы. Отец направился было к дому, намереваясь потребовать свою плату, но священник схватил его за плечо. Отец попытался сбросить его руку и с удивлением обнаружил, что это ему не под силу. Отцовский кулак взметнулся в воздух, и, зная его тяжесть, я вся сжалась. Майкл Момпельон не шелохнулся. Он не верит, что отец и впрямь его ударит, подумала я. Однако тут я его недооценила. Мистер Момпельон подождал, пока отец вложит в удар всю силу, и в последний миг проворно отступил в сторону. Отца занесло, и он споткнулся. Священник быстро ударил его по затылку, а затем, когда у отца подкосились ноги, с силой толкнул. На мгновение отец завис на краю могилы, яростно размахивая руками, и в его изумленной физиономии было что-то почти смешное. Затем он полетел вниз и с мокрым чавканьем приземлился в грязь. Мистер Момпельон заглянул в могилу, желая удостовериться, что отец не получил серьезных увечий. Впрочем, поток ругани, доносившийся оттуда, свидетельствовал, что он не слишком уж пострадал. Священник зашагал к дому, и я поспешно отошла от окна – лучше ему не знать, что у этой сцены были свидетели.

У Кристофера понемногу пробуждался аппетит, и я отправилась на кухню что-нибудь состряпать. Чуть погодя обед был готов, и он ел, как должно есть здоровому юноше, – верный знак, что вскоре он окончательно поправится, – а священник шутливо рассуждал о том, что этим утром они оставили в дураках не только смерть с косой.

Тем вечером, как мне сообщили, отец так разбушевался из-за утраченной добычи и позорного падения в грязь, что его вышвырнули из «Горняцкого дворика». Отрадно было слышать, что хозяин трактира перестал терпеть его выходки. Однако я боялась, как бы он не выместил гнев на собственных детях. Когда я рассказала об этом Элинор, она предложила послать за ними под тем предлогом, что их помощь требуется в саду Гоуди. Работы там и впрямь хватало: нужно было пахать, полоть и удобрять, чтобы подготовить почву под новый большой урожай. Я передала послание Эфре, намекнув, что место найдется и для нее. Однако она раскусила меня и рассмеялась мне в лицо.

– Обо мне не волнуйся, девка. Уж я-то умею обуздать этого упрямого осла.

Коли умеет, пускай обуздывает, решила я и пообещала себе впредь не думать об отце, приглушив чувство стыда до смутной грусти, еще одной мрачной мысли, к которой можно возвращаться бессонными ночами.

Наутро я поднялась затемно, не отдохнувшая, и отправилась за водой. Стоял один из тех редких дней в начале апреля, когда природа дает нам почувствовать сладость нарождающейся весны. Погода была так неожиданно тепла, что я помедлила в саду, вдыхая мягкие ароматы нагревающейся земли. Небо было красиво. Пушистые, взъерошенные облачка покрывали его от края до края, будто какой-то неведомый стригаль подбросил в воздух свежеснятое руно. У меня на глазах первые утренние лучи окрасили кромку каждого облачка, и руно превратилось в блестящую серебряную кольчугу. Затем свет вновь переменился, и серебро вспыхнуло рдянцем. «Алый закат – моряк будет рад, алый рассвет – не оберешься бед». Этой примете меня научил отец. Я рассеянно подумала, что надо бы отвести овец в загон, пока не грянула буря, которую предвещало это чудесное небо.

Раздумья мои были прерваны воплями. На дороге показалось видение из кошмара. Череп его был раскроен, спутавшиеся пряди в запекшейся крови спадали на лицо. Ошметки грязи и комья глины покрывали тело, нагое, не считая лохмотьев савана, волочившихся по земле. Видение вновь завопило, и я поняла, что оно выкрикивает имя моего отца. Сперва я подумала, что одна из неглубоких могил, вырытых отцом, исторгла на поверхность жаждущего мести мертвеца. Стоило этой мысли зародиться, как я тотчас ее отбросила. Вместе с проблеском здравого смысла пришло осознание, что фигура в изорванном саване – это Кристофер Унвин.