К сожалению, слишком поздно дошел я до этой простой истины. Дошел тогда, когда уж вряд ли мог что-то изменить и вынужден был, как выпущенная из лука стрела, продолжать бездумный полет в заданном направлении, пока не уткнусь своим излишне острым носом в пористую, кишащую насекомыми кору какого-нибудь дерева или вовсе в землю, и не замру там навеки. Я и дома-то, в двадцать первом веке, не отличался особенной удачливостью и способностью изворачиваться, а уж тут, где все мне было чуждым и незнакомым, мои шансы на успех и вовсе стремились к нулю.

Трясущийся и вздрагивающий всем своим деревянно-металлическим телом «Я-3», в грязном кузове которого меня транспортировали, утробно рыча пробирался по жирной пышной грязи проселочной дороги в направлении областного центра, где находилась единственная на всю округу психиатрическая лечебница. Над передней половиной кузова был натянут брезент, под которым укрылись сопровождающие меня сотрудники милиции, я же, связанный по рукам и ногам ремнями, словно буйный помешанный, был пристегнут к дребезжащему борту в самом заднике, у кормы транспортного средства. Брезентовый полог так далеко не распространялся, а посему внезапно налетевший ливень в мгновение ока промочил меня с головы до ног, принеся, впрочем, скорее пользу, чем неудобства, поскольку так я смог хоть немного освежиться и, подставив лицо потоку, избавиться от засохшей, тянущей кожу крови.

Ночь, проведенная в грязном подвале, не принесла мне отдохновения, и даже короткий сон, сморивший меня под утро на твердом бетонном полу, не позволил мне восстановить силы. Вечером мне дали, правда, горбушку липкого непропеченного хлеба (такой в нашем городе будут печь до самой середины девяностых) и теплой, пахнущей тиной воды вволю, так что особого голода я почувствовать не успел. Усмехнувшись по поводу своих недавних мыслей о куче разнообразной пищи и уютном ночлеге, которые я намеревался получить за часть своего сгинувшего теперь золота, я съел горбушку и стал дожидаться утра. Помыться мне не дали, а подбитый верхний левый мой клык шатался и ныл, что сделало сколько-нибудь продуктивный сон невозможным. Но, хвала Создателю, уже в начале восьмого утра (так мне сказал охранник) дверь подвальной камеры открылась и мне было приказано выходить. Руки и ноги мне теперь связали, так что передвигаться я мог только мелкими шажками, подобно стреноженному коню. Но я особенно не кручинился, надеясь, что врачи окажутся более или менее толковыми ребятами и не станут меня мучить. Ну, а там посмотрим.

Места, по которым мы ехали, я знал с детства, однако полвека, которые должны еще пройти до моего рождения, внесут, безусловно, огромные изменения в ландшафт и инфраструктуру этой местности. Там, где сейчас поля, вырастут городские кварталы, вместо верхушек сосен за холмом появятся цеха и трубы камвольно-суконного комбината, и даже эта разбитая дорога превратится в узкую, испещренную рытвинами и колдобинами, но все же относительно прямую автомобильную магистраль. Время меняет и мир, и живущих в нем людей. Каким станет этот смеющийся молодой охранник через пятьдесят лет? Будет ли он все так же смеяться, или станет угрюмым и мрачным, а то и вовсе не будет существовать, став жертвой власти, за которую так самозабвенно боролся? А второй, с красным носом, крутящий сейчас себе папиросу и боящийся просыпать хоть крупицу драгоценного табаку из кисета? Он постарше первого, лет сорока и вряд ли доживет до моего рождения, но, быть может, с его правнуками я буду ходить в одну школу, воровать ранетки в плодово-ягодном питомнике имени Мичурина или драться на перемене из-за какой-то мальчишеской глупости…

Шумный летний дождь кончился так же внезапно, как и начался, принесшая его туча поплыла дальше, искрясь электричеством и урча, а мы въехали во двор старого двухэтажного здания – цели нашего путешествия.

Двор этот был довольно большим, от внешнего мира его отгораживала внушительная изгородь из набитых крест-накрест и сикось-накось разнокалиберных досок, а по всей его территории были безо всякого порядка разбросаны сараи, стайки и прочие небольшие постройки, составляющие, видимо, хозяйственную часть учреждения. Там и сям, между лужами и кучками мусора, лежали растрепанные, все больше серые, собаки, разленившиеся от сытной прикухонной жизни, а какой-то дед в калошах и длинных трусах колол у поленницы дрова, долго устанавливая на колоду каждую чурку и взвизгивая «Э-эх!» при каждом взмахе огромного топора. Наверно, он тоже был частью учреждения.

«Приехали! Отстегивай этого!» – распорядился выскочивший из кабины усатый Паша, будучи, по всей видимости, главным в группе моего сопровождения. Его приказ поступил с некоторым запозданием, потому что один из сотрудников уже возился с ремнем у борта, и через минуту, поднятый на ноги Пашиным рывком, я смог выпрямить затекшую спину и похрустеть суставами, упиваясь разлившимся по телу блаженством.

Откуда-то вынырнула невысокая плотная женщина в грязном фартуке – видимо, работница кухни или свинарника, с большим достоинством поправила косо сидевшую на ее голове косынку и молча указала на крыльцо, как будто без этой ее любезности Паша не догадался бы, куда меня вести.

Одного взгляда на стены мрачного, напитанного запахом запревшего белья и блевотины вестибюля было достаточно, чтобы определить, что к задачам лечебницы относится не только забота о психически больных строителях коммунизма, но и о той их фракции, что не брезгует градусосодержащими напитками. «Невинно вино, а виновато пьянство» – гласила первая надпись. «Много вина пить – беде быть», «Кто начинает пить в молодости – не доживет до старости»… В глазах зарябило и я отвернулся. Довольно примитивная структура воззваний: утверждение – следствие. Очень даже знакомо, но, как всегда, насквозь лживо, ибо основная причина «недожития до старости» в стране Советов 30-ых годов всем хорошо известна.

А потом случилось самое интересное – я был введен в кабинет и представлен его хозяйке – докторше Полине Владимировне. Эта женщина сразу и на всю жизнь произвела на меня неизгладимое впечатление. Я видел мало людей, с первых секунд знакомства вызывающих такую антипатию, отвращение и чувство гадливости, как эта высокая, неопрятная дама, восседающая, сняв туфли и положив ногу на ногу, в большом кресле, так что ее желтая, покрытая толстой заскорузлой коркой левая пятка и огромный, красный, пораженный подагрой сустав большого пальца смотрели, казалось, прямо мне в лицо. Руки женщина завела за голову, и пучки длинных, склеенных потом волос в ее глубоких, сопревших и натертых до красна подмышечных впадинах удачно дополняли картину.

Завидев нас, врачица и не подумала изменить позу, она лишь сощурила глаза и заскрежетала носом, как будто собирая слизь для полноценного харчка. При этом она смешно задергала головой, и я заметил, что из ушей ее торчат массивные ватные тампоны, родные братья тех, что я разглядел также и в ноздрях монстра.

Стоящего рядом со мной усача-Пашу вид этого существа, судя по всему, также не оставил равнодушным. Представляясь, он смотрел в пол, а докладывая мои персоналии насколько раз сбился. Ему было явно не по себе, и он стремился завершить формальности как можно быстрее, что вело только к лишним заминкам. Кульминация последовала через минуту, когда женщина впервые со времени нашего прибытия открыла рот и, демонстрируя черные редкие зубы, громоподобным голосом поведала: