— Знаешь, Иван Иванович, вот я думаю: а если и завтра старатели не выйдут на работу? И послезавтра? Что тогда будем делать?

— Придумаем что-нибудь, но я уверен, до такого не дойдет. По домам будем ходить, объяснять. А как на «Золотой розе» и на «Комсомольской»?

— Еще не знаю. Наверное, так же. Люди-то те же, зареченцы, насчет веры народ крепкий. Нехорошо получилось. Карапетян прав, нельзя оскорблять религиозные чувства людей. В конце концов у нас свобода вероисповедания. Хочешь верить в бога — верь.

— И это говорит коммунист.

— Да, коммунист. По-моему, в таких делах надо быть осторожным, деликатным даже. И нельзя перегибать. Сам видишь, что получилось.

— Вижу, вижу. Слушай, давай заглянем на шахты. Надо повидать народ, узнать настроение.

— Давай, я все равно сегодня собирался объехать шахты. Заодно посмотрим, как идет монтаж драги.

Не заходя в контору, они направились на конный двор. Майский любил заходить на конный двор. К лошадям он питал пристрастие, вероятно, потому, что многое в жизни у него было связано с лошадьми; и во время гражданской войны, и потом, когда ездил по тайге, разведывал золото, и будучи директором Нового.

Федя, узнав, что предстоит поездка, стал запрягать Пегаса в двуколку. Паренек сегодня, против обыкновения, был сумрачен и молчалив.

— Что, Федя, и ты вчера ходил громить бога? — спросил Александр Васильевич.

— Ходил, — ответил юный ездовой. — А лучше бы не ходил. Мне от тетки Васены знаете как влетело! Домой пускать не хотела.

— Била?

— А н-не-ет. Грозится из дому выгнать. Где я тогда жить буду? Так рассерчала тетка Васена.

— Не выгонит. Посердится и перестанет. Ты у нее один.

Пегас слегка пританцовывал в упряжке, задирал голову и, смешно наморщив верхнюю губу, по-особенному ржал. Ему словно не терпелось дождаться, когда же люди сядут в тележку и можно будет мчаться навстречу весеннему ветру. Как только Майский и Слепов сели, застоявшийся конь взял с места в карьер.

Поездка была нерадостной. На работу не вышла примерно половина старателей. Слепов окончательно помрачнел и все яростнее тер острый, гладко выбритый подбородок. Как только они приезжали на шахту, Иван Иванович, выяснив обстановку, тут же собирал коммунистов.

— Нехорошо у нас вышло, — говорил он, мрачно глядя на старателей. — Виновные получат по заслугам. Разберемся с ними и взыщем со всей строгостью. Но сделанного не поправишь, а работа стоять не должна. Надо объяснить людям, агитировать…

— Ежели так агитировать, как вчера, то проку не будет, — сказал кто-то из рабочих. — Только озлобим народ.

— Верно. Агитировать надо не разгромом церквей, а словом. Умным, правдивым большевистским словом. Дурманить народ религией мы тоже не позволим. У нас теперь есть свои рабочие, революционные праздники: Первое мая, Великий Октябрь. Это праздники свободного трудового народа, завоеванные им в тяжелой борьбе. А мы, коммунисты, боролись с церковниками и будем разоблачать сказки о боге. Как говорится, поп да бог — пока разум плох, а с ясным умом и без них проживем. Я прошу вас, товарищи, сегодня же побывать в домах у тех старателей, которые не вышли на работу. Сегодняшний прогул им не засчитаем, но кто завтра не придет — это уже будет прогул. А к прогульщикам директор примет строгие меры.

Побывав на «Комсомольской» и «Таежной», Слепов и Майский повернули в Глухой Лог. Там шел монтаж драги. Несколько механиков и слесарей — специальная бригада из Златогорска — работали второй месяц. Громадный металлический понтон стоял у берега большой ямы с водой. На понтоне громоздились части разобранных моторов, черпаки, цепи, рамы. Руководил работами Остап Игнатьевич Тарасенко, похожий на Тараса Бульбу украинец лет сорока пяти: такой же плотный, с длинными висячими усами, только без чуба. В Зареченск он приехал, когда доставили последние части драги.

Майский и Слепов видели драгу впервые, не знали этой машины и чувствовали себя неловко, особенно директор прииска.

Тарасенко, видимо, сразу догадался об этом и негромко, хрипловатым голосом стал давать пояснения. «Надо найти какие-нибудь книжки, — подумал Александр Васильевич, — почитать, хоть как-то освоиться с этой плавучей фабрикой».

— Когда рассчитываете закончить сборку? — спросил он.

Тарасенко подергал себя за левый ус и, подумав, ответил:

— В июне драга может начать работать. Вот воды в котловане маловато. Мелко для машины. Надо, товарищ директор, добавить водицы.

— Воду подведем из Черемуховки. До нее здесь недалеко. На днях начнем рыть подводной канал.

Поговорив еще немного и решив другие вопросы, связанные с драгой, Майский и Слепов поехали на «Золотую розу».

Монтажники все были на месте.

Это немного успокоило директора и секретаря партячейки. Их встретил крайне взволнованный Петровский. И у него не вышло более трети старателей. Афанасий Иванович был вынужден снять часть рабочих с монтажа оборудования и послать в забой. На «Золотой розе» Майский неожиданно встретил жену.

— Ты что же это, голубушка, не у себя? — попенял он Елене. — Мы с Иваном Ивановичем к тебе в гости, а тебя нет.

— Приехала к Петровскому поучиться кое-чему, посоветоваться, да неудачно: ему сегодня не до меня. На всех шахтах творится одно и то же: забастовали верующие старатели. Представляю, сколько у тебя хлопот. А вон там, в конторке, сидит Яков Сыромолотов. Отец выгнал его из дому. Вчера он ночевал у товарища, а куда ему идти сегодня? У него осталась жена… беременная. Надо бы помочь.

— Конечно. Я сейчас с ним поговорю.

Майский, оставив Слепова с Петровским и Еленой, ушел в конторку. Яков Сыромолотов сидел за маленьким столом, переписывал какую-то бумагу. Одного взгляда на его осунувшееся лицо было достаточно, чтобы понять: у парня горе. Директор подсел рядом, спросил:

— Что пишешь, Яков Егорыч?

— Наряды переписываю, — скучным голосом ответил молодой Сыромолотов.

— Так, так… Был вчера у церкви?

Яков перестал писать и быстро взглянул на директора.

— Ну, был… Не я один.

— Знаю. Эх, молодо-зелено. Заварили вы кашу. Правда, что тебя отец из дому выгнал?

— Правда, — после большой паузы ответил Яков. — Выгнал.

— Погорячился старик, а теперь поди одумался. Иди сегодня домой. Уладится.

— Не знаете вы тятеньку, Александр Васильич. Уж если он что сказал, то назад слов не возьмет. Хоть в ногах у него валяйся — не простит.

— Крутой характер у твоего папаши. Слушай, а может, мне с ним поговорить?

— Спасибо на добром слове, только и не пытайтесь, еще хуже будет.

— Но ведь у тебя там жена. Вы, кажется, ждете ребенка.

Яков опустил голову.

— А тятеньке до этого дела мало. Ему внука надо, а про меня он теперь и не вспомнит.

— Я все-таки с ним поговорю, может, сумею уладить, — Майский встал. — А ты, Яков Егорович, не унывай, чего