Не знаю, понимала ли я сама, что происходило со мной и во мне в это время. Но вдруг я обнаружила себя на новой ступени лестницы, на той ступени, куда в Германии меня никто бы не пустил. По множеству причин — может, из боязни рискнуть или потому, что никто вообще обо мне не думал?

Я вспоминала Фрица Кортнера, как он мне сказал во время работы над «Лисистратой» чудесные, ободряющие слова:

— Чёрт тебя побери, если ты ничего не сотворишь с твоим-то талантом...

В 1962 году я сыграла и на немецкой сцене. В Баден-Бадене. В русской пьесе на французском языке. Это было четырёхмесячное турне с чеховской унылой комедией «Чайка» в постановке Саши Питоева.

Я радовалась и гастролям, и роли Нины. Мне изо всех сил хотелось поломать свой образ Зисси, хотелось раз и навсегда отодрать от себя эту наклейку.

А между тем я давно уже научилась жить с этим образом. И была даже очень рада, когда на карнавале в Рио-де-Жанейро и газеты и публика приветствовали не только мою роль в «Боккаччо-70», но и мою героиню в трёх фильмах о Зисси.

В начале моей серьёзной карьеры я думала об этом иначе. Может, я ошибалась — во всяком случае, тут был полезный опыт: оказалось, что публика во французской провинции приходит исключительно на Зисси и, конечно, ожидает от спектакля с Роми Шнайдер чего-то именно в этом роде.

А вместо этого людям показывали тяжёлую, невнятную русскую пьесу, «Чайку» Чехова.

Мы ехали поездом и автобусом по провинции, играли сначала в крошечном селении под Лионом, а потом — почти каждый день в новом месте. В маленьких театральных залах, в кино или ещё где-нибудь.

Часто нам казалось, что мы играем перед спящими коровами. Люди откровенно маялись, разглядывали нас с изумлением — и только изредка что-то вспыхивало, изредка нам удавалось «пробить» эту публику, и тогда мы были чрезвычайно горды.

Незадолго перед выступлением в Ницце у меня «снова был выкидыш». На это тонко намекали газеты. Очевидно, журналисты не могли представить себе какую-то другую причину, по которой молодая артистка могла попасть в больницу.

На самом деле случилось вот что.

Перед спектаклем в Авиньоне у нас были три свободных дня. Ну вот, я и дорвалась до лошади. И скакала все три дня, по шесть часов ежедневно. Что было, конечно, слишком. Я же уже давно не ездила верхом — и сразу такие мощные скачки!

В Авиньоне у меня всё так болело, что я не могла больше этого вынести. Спектакль в третьем акте пришлось прервать.

Выяснилось, что во время скачки я получила травму. Была необходима маленькая операция, так я и попала в больницу.

Утверждение, что я не желаю говорить по-немецки, — глупая и злонамеренная клевета. Все мои друзья знают, что это не так. Когда я бываю в Германии или в Австрии, то говорю только по-немецки.

Если я в моей парижской квартире беру телефонную трубку, то, конечно, я называю себя по-французски — это же нормально, правда? А когда в 1963 году я снималась в Голливуде у режиссёра Дэвида Свифта в фильме «Одолжи мне своего мужа» с Джеком Леммоном и Эдвардом Дж. Робинсоном, то говорила только по-английски.

Однажды Дэвид дал мне какое-то режиссёрское указание по-немецки. Я попросила его:

— Пожалуйста, Дэвид, говори со мной по-английски...

Один журналист зацепился за эту фразу и выстроил из неё моё «враждебное отношение ко всему немецкому». Ясное дело: Роми не желает иметь ничего общего со страной, где она выросла.

Вот глупость!

Факты таковы: если я играю в английском фильме, то стараюсь уловить верную интонацию этого языка. Дело не только в моём честолюбии, хотя и оно тут оправдано. Чем больше я думаю и чувствую на чужом языке, тем лучше для роли и для моего произношения. Во время съёмок переключение с одной языковой мелодики на другую мне мешает. Поэтому я и попросила Дэвида.

Через пару месяцев я снималась в фильме Отто Преминджера «Кардинал». Съёмки начались в Бостоне. Преминджер, любитель дорогостоящего паблисити, за свой счёт привёз в Америку множество европейских журналистов. Ещё в полете из Парижа в Нью-Йорк меня интервьюировал один венский журналист. Он рассказал мне обо всяческих особенных слухах, которые ходили вокруг меня в Вене. Дурацкие слухи.

Я сказала:

— Люди, которые распространяют подобные сплетни, — просто мерзавцы!

В результате этот журналист сфабриковал «сенсацию», которая вывела из себя половину Вены:

РОМИ ШНАЙДЕР:

ВЕНЦЫ - МЕРЗАВЦЫ!

Когда я потом из Парижа добралась до Вены, меня приняли холодно. Я приземлилась, как обычно, с тремя или четырьмя чемоданами в своём родном городе, но ненависть ко мне уже успели разжечь. В газетах меня представляли как суперзвезду, которая возит с собой вагон багажа и вообще чокнутая.

Эта история имела ещё и послесловие. На одной большой пресс-конференции в Вене Отто Преминджер потребовал от журналиста извинений. Тот отказался, заявив:

— Я здесь как журналист, а не как частное лицо.

Преминджер:

— Ладно, вы здесь как журналист, но вы же джентльмен.

Вероятно, корреспондент этого слова ещё не слышал. Во всяком случае, он никак на него не отреагировал. И вместо ответа обратился ко мне.

Я слишком разозлилась, чтобы его выслушивать.

— Вы — ни мужчина, ни джентльмен, — сказала я. — До свиданья.

Причём я должна была повторить это ему три раза, прежде чем до него дошло, что я на его «частные откровения» плевать хотела.

Когда я в 1962 году лежала в больнице в Авиньоне, меня навестил человек, которым я всегда восхищалась и которого немножко побаивалась, — режиссёр Анри-Жорж Клузо. С ним я чувствовала себя точно как с Висконти: совершенно неэротическим образом я немедленно влюбилась в этого темпераментного интеллектуала с диктаторскими привычками. Он требовал очень многого и выжимал из актёра всё, на что тот был способен.

Летом 1963-го мы встретились в Париже на концерте Караяна.

— Я пишу сценарий, — только и сказал он, — фильм называется «Ад».

Съёмки должны были начаться весной 1964-го. Я радовалась этой работе. Перед тем мне ещё нужно было сниматься в Голливуде, в фильме «Одолжи мне своего мужа».

И тут начался самый отвратительный год в моей жизни, год между осенью 1963-го и осенью 1964-го.

Я помню точно, как всё это началось.

Несколько недель перед голливудскими съёмками я провела в Монте-Карло, вместе с Вольфи, который изучал медицину в Базеле.

Мы были счастливы вместе, потому что чудесно понимали друг друга.

Только одно омрачало это время: Ален снимался в Мадриде, и я видела во всех газетах одну и ту же фотографию — Ален на складном стуле с надписью «Ален Делон», а у него на коленях девушка в большой шляпе. Текст над снимком был соответствующий. Флирт? Любовная история? Я не знала. Вообще-то к таким вещам я уже привыкла, но постепенно это становилось для меня чересчур.