Али предполагал, что именно желание сохранить эти свидетельства прошлого — и запомнить, что это были единственные свидетельства прошлого, — и заложило основу Центра. Вероятно, это и было главной целью его строительства. Потому что в песчаных колодцах обнаружили не только книги, но и всевозможные предметы и механизмы. Все находки были снесены в Центр, который в те времена простирался гораздо дальше, чем сейчас, до того, как его северная и западная оконечности ушли под воду. Но книги, те драгоценные свидетельства, были спрятаны в самом сердце Центра, и, как можно было догадываться, укладывали их в прозрачный короб люди, понимающие языки, на которых они были написаны, потому что книги лежали не как попало, а в определенном порядке. Все было сделано на совесть: ведь очень и очень долгое время (и не было никакой возможности определить временной промежуток более точно, никак нельзя было обозначить его, только грубо описать: «Над Йеррапом не было льда, потом пришел ледник, а теперь он уходит») прозрачный короб, изготовленный из загадочного не-стекла, стоял цел и невредим, тогда как вокруг него Центр постепенно приходил в упадок. Записи и книги в коробе тоже оставались целыми, потому что внутри футляра скорее всего не было воздуха — иначе они давно бы истлели.

Из чего же был сделан этот сверхнадежный короб? В различных уголках Центра можно было отыскать предметы, сделанные из того же материала, — сосуды, контейнеры, другие вещи. Поколениями люди расхищали их. Али говорил, что в его родном городе, который стоял к востоку от Хараба, были чаши и кувшины из этого практически вечного материала. А еще есть королевство, говорил Али, где правители использовали похищенные из Центра не-стеклянные вещи, чтобы внушать своему народу страх и поклонение. Правители утверждали, будто эти чудесные предметы созданы богами и вверены им, избранным, а всех остальных, простых смертных и невежд, настигнет небесная кара, если они хотя бы притронутся к чудо-вещам.

Все это Гриот услышал в перерывах между своими многочисленными делами. Даже когда он разговаривал с очередным просителем, то сидел вполоборота к столу Данна и Али, которые погрузились в обсуждение так глубоко, что, казалось, не замечали ничего, что происходит вокруг. Похоже, что они не замечали и Гриота. А тот одним глазом посматривал на вход в зал, где время от времени возникало багрово-красное сияние, которое затем превращалось в солдата с накидкой через плечо.

Так шли дни. Али и Данн сидели вместе, и всегда их обсуждение заходило в тупик: многие письмена были написаны на старых, очень древних языках, которых не знал ни Али, ни другие солдаты. О чем говорилось в этих записях, теперь уже недоступных? Они сидели, разложив на столе листы из давленого тростника — листы с неизвестным и непознаваемым, а затем отодвигали их, откладывали на потом, чтобы заняться более поздними, более понятными языками. Все писцы знали махонди, который совсем еще недавно служил средством общения для большей части Ифрика. Но до этого махонди существовал другой язык, его прародитель, который Али понимал, а Данн нет. Тот древний махонди имел общее происхождение с другим языком, который, в свою очередь, являлся предком родного языка Али — разновидности хараба. Прижатые к стеклоподобному материалу прозрачного короба, на Али и Данна смотрели страницы из книг, написанных на тех самых древних махонди и харабе. Шесть или восемь страниц — вот и все, что осталось от тех давно ушедших людей, чьи голоса были почти слышны, благодаря словам, которые передавали, что тогда говорилось.

Так и сидели Али и Данн: они беседовали, а Гриот слушал. Зачастую между двумя исследователями лежал лист, на который была скопирована страница, прижатая к нестеклу.

Однажды Али показал Данну строчку, которую он перевел как «Вот формула для изготовления оконного стекла». Он добавил:

— Чтобы понять хотя бы это, господин, у меня ушло довольно много времени. Но интересующая нас часть — это формула, а она написана не языком, а цифрами, которые совсем не такие, как наши.

Данн вытянул вперед пальцы правой руки.

— Один, два, три, четыре, пять, — сказал он. — Эти числа должны быть одинаковыми для всех.

— Да, — согласился Али, — числа — да. И есть еще шесть, семь, восемь, девять и десять. Но это лишь малая часть того, что имеется в формуле. Тут еще есть значки. Их никто не понимает.

— Похоже на следы птиц на песке, — заметил Данн. — Или на отпечатки лап ящериц в глине.

Али положил перед Данном страницу, испещренную цифрами и значками.

— В лагерь недавно прибыла женщина, которая утверждает, что видела такие же знаки на каменной стене неподалеку от своей деревни. Это далеко на востоке, если двигаться вдоль побережья. Там сейчас повсюду идет война. Кажется, что всё, весь мир — мир, который мы знаем, — воюет.

Данн произнес — сердито, как всегда в таких случаях:

— Конечно. А ради чего, Али? Какой во всем этом смысл?

Али негромко сказал:

— Это говоришь не ты, а твоя скорбь.

— Да? Ну и что?

— Это опасно для тебя. Я был врачом одно время. Некоторые мысли для нас вредны, господин. Они очень вредны.

Данн сидел, опустив голову в ладони, и молчал. Потом посмотрел на лист с непонятными значками и спросил:

— Неужели в лагере нет никого, кто понимает в этом хоть что-нибудь?

— Пока, насколько мы можем судить, эта запись нам, увы, не по зубам.

Данн вытащил из-под своей туники предмет, который нашел в одном из музеев. Он был длиной с его ладонь, а шириной в четыре пальца. На черной, тусклой, твердой поверхности не было ни царапинки. Древние люди написали здесь только цифры. Десять цифр.

— Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, ноль, — пересчитал их Данн, загибая пальцы. — Значит, у тех древних людей тоже было по десять пальцев на руках и ногах, как и у нас. Интересно, с каких пор это так? Я видел, как одна обезьяна растопырила ладонь и смотрела на свои пальцы. Может, она думала: «Сколько у меня пальцев?»

— Может, наступит такой день, когда обезьяна сможет ответить на этот вопрос, — мягко сказал Али.

— Они всё знали, те древние люди! — в отчаянии воскликнул Данн. — А мы ничего не знаем, ничего. Я не вынесу этого, Али, — добавил он испуганно, как ребенок. — Неужели тебя это не угнетает, Али? Мы такие же невежды, как… обезьяны.

— Будь это и правда так, — возразил Али, — я бы переживал сейчас не меньше тебя, господин. — Он говорил твердо, как будто Данн и в самом деле был ребенком.

Гриот наблюдал за ними с чувством, близким к отчаянию. Он бы никогда не посмел разговаривать с Данном таким тоном. Двое мужчин сидели в пятне яркого света, падающего из-под потолка. Они были такие разные. Кожа Али была коричневого цвета, но не такая, как у Гриота, а более желтая. У него были тонкие черты лица, глубоко посаженные глаза. Он был худ, как и Данн, но худоба объяснялась тем, что никто из них никогда не наедался досыта. В осанке Али сквозили гордость и самообладание — как у Данна. У Гриота этого не было. Он знал, что по сравнению с изящной фигурой и умным, ласковым лицом Али он выглядел тяжеловесным и неотесанным.