— Это недопустимо, капитан.

— Да, я согласен, — признал Гриот.

Данн сказал:

— Гриот, отныне мы больше не примем в наш лагерь ни единого беженца.

— Но, господин, куда же им деваться?

— Они пойдут дальше, в Тундру, возможно, доберутся до Билмы. Или найдут приют на ферме.

— Но в таком случае Кайра сделает их частью своей армии.

— Да, Гриот, скорее всего так и будет. И она станет кормить и одевать их.

— Господин, а ты не боишься, что Кайра направит свою армию против Центра? Против тебя? Или такое невозможно?

— Да нет, Гриот, думаю, что она так и сделает.

— Господин, все эти люди говорят одно и то же: почему нам приходится сидеть здесь на ветру, под проливным дождем, когда в Центре столько пустых помещений?

— Так они говорят? Надеюсь, что ты, Гриот, объясняешь людям, в чем причина. Если одни из них будут жить в Центре, а другие снаружи, то первые решат, что они лучше вторых, и не успеем мы оглянуться, как беженцы станут воевать друг с другом. Не так ли, Али?

— Да, это верно.

— Такова уж человеческая природа, — сказал Данн мрачно, но так, будто эта мысль доставляла ему удовольствие. — Мы боремся с человеческой природой, Гриот.

— Да, господин.

— Не так ли, Али?

— Да, господин.

— Итак, Гриот, расставь солдат там, где заканчиваются времянки, и отправляй прочь всех до единого беженцев, которые будут приходить в Центр. Скажи, что у нас больше места нет, но что в нескольких днях пути по дороге на запад они найдут очаровательную женщину по имени Кайра, которая сделает их своими солдатами. — В голосе его звучало веселье, и, закончив говорить, он рассмеялся. Гриот и Али наблюдали за ним без смеха.

Затем Данн ушел. На прощание он сказал (уже отвернувшись от Гриота):

— Я отдал тебе приказ, капитан Гриот. Ты это понял? Больше ни единого человека. Всё!

Поскольку Данн двинулся по направлению к Центру, Али пошел за ним следом. Вскоре оба скрылись из виду.

А Гриот остался стоять на краю обрыва, глядя вниз на самодельные хибарки и навесы. Где-то плакал младенец. Гриот подумал, что раньше Данн ни разу не приказывал ему, когда речь шла об организации армии. Приказ этот вызвал у Гриота смешанные чувства. Данн наконец признал то, что давно необходимо было признать, — огромную работу, проведенную Гриотом. Но сделал он это в форме критики, и критики суровой. Гриоту было жаль себя. «Все это, конечно, правильно, — думал он, — но Данн снова оставляет меня одного разбираться с этим…» Он повернулся и увидел несчастных новичков, примостившихся под ненадежными навесами из красных одеял, уже отяжелевших от дождя. И он пошел заниматься делами, подзывая по пути солдат.

Гриоту нужно было сделать распоряжения. Он полностью сосредоточился на этом, отдав необходимые приказания, что означало: вскоре все эти самодельные постройки снесут и людям придется уходить.

Затем Гриот вернулся на учебный плац, где все еще сидели на корточках доставленные утром беженцы и болтали с солдатами. Выглядели они уже гораздо лучше. Они напоминали растения, которые после долгой засухи наконец полили.

Гриот сказал солдатам, что они должны установить кухню — там, где заканчиваются жилые постройки, и что, если появятся новые беженцы, их нужно будет накормить супом, выдать каждому по буханке хлеба и отправить восвояси.

Гриот думал о том, сколько раз ему приходилось шагать, или бежать, или брести — ради того, чтобы выжить, чтобы найти еду, найти воду… Хорошо хоть в этих краях люди не мучаются от жажды. Он велел гнать людей прочь, а ведь они, возможно, шли уже очень долго… сколько? Иногда Гриот и сам не мог сказать, как давно он уже шел или бежал; состояние вечного голода стало настолько привычным, что он не мог вспомнить, когда последний раз был сыт. Если Данн прав (а разве он может ошибаться?), тогда он, Гриот, должен прогонять людей и тем самым обрекать их, во всяком случае некоторых из них, на смерть. И в то же время Гриот слышал — как эхо — плач младенца в хлипкой постройке из тростника, которая могла обрушиться вниз по склону при первом же сильном порыве ветра или от падающего камня… Плачущий ребенок… да, в ту давнюю ночь пожара и сражения тоже плакали малыши, и так было на всех войнах, в которых участвовал Гриот, и на всех войнах вообще. И каждый плачущий младенец как будто просил: «Помни меня… помни меня…»

Гриот сидел за столом в большом зале, а в нескольких шагах от него устроились Данн и Али, поглощенные, как обычно, беседой, окруженные стопками из тростниковых листков. Вдвоем они изучали эти листки, разбирали непонятные — для Гриота — строчки из значков и закорючек, и часто к ним подходили солдаты от других столов с еще одной тростниковой страничкой и клали ее на стол с улыбкой или наклонялись, чтобы показать и объяснить новое открытие, сделанное ими.

Теперь в большом зале стояло более двадцати столов — и каждый день ставились новые, и за каждым сидели один или два ученых, мужчины и женщины, которые когда-то были такими же жалкими бродягами, как те, кто в этот момент (представлялось Гриоту), плача и спотыкаясь, брели через коварные болота.

Каждый из них время от времени уходил в тайник в сопровождении Али, копировал с листков, хранившихся под не-стеклом, древний текст и возвращался обратно в зал.

Снаружи тайник охраняли солдаты. Внутрь пропускали только тех, кого сопровождал Али. Это относилось и к Гриоту, как он обнаружил к своему стыду и удивлению. Когда отдавался приказ, Гриот в нем не упоминался. Кто отдал приказ? Данн. И все-таки, если Гриот оказывался рядом со столом, выделенным для Данна и Али, когда эти двое планировали визит в тайник, то он шел с ними, шел по праву, и по пути Данн беседовал с ними обоими об армии и о лагере, а с Али — еще и о древних книгах. Так что все было в порядке.

За расстановкой и распределением столов следил Сабир. Он ходил взад и вперед по залу, наблюдал, как продвигается работа над текстами, останавливался поговорить и пошутить. Доброжелательная и непринужденная атмосфера царила в зале, где освещение менялось в зависимости от того, посылали небеса суровые или теплые ветра, гнали они темные или белые облака. И иногда — очень редко — все вокруг вспыхивало солнечным светом, и он, разбиваясь на кусочки, беспорядочно падал и на пол, и на стены, и на столы, за которыми кипела работа.

Данн часто оставлял Али корпеть над письменами, а сам уходил бродить по залу. Он останавливался возле каждого стола, и если не знал языка, на котором говорил работающий там ученый, то Сабир призывал кого-нибудь на помощь. Данн присаживался рядом, шутил, смеялся, но в основном слушал. Гриот измышлял всевозможные предлоги, чтобы пройти рядом с Данном, и слышал, как ученые рассказывали генералу свои истории — истории своих скитаний и несчастий, потому что, сколько бы языков они ни знали, живых и давно забытых, им тоже пришлось бежать из своей ночи пламени и насилия, во время которой они, возможно, потеряли все, что имели. Данн сидел, слушал, подперев подбородок руками или склонив голову, и кивал. Однажды Гриот, проходя мимо, заметил слезы на его лице. Он был такой чуткий, этот новый для Гриота Данн, такой деликатный в своем сочувствии, да и Али тоже, когда ему приходилось выступать в качестве переводчика, тоже сидел рядом, деликатный и внимательный. Они слушали, всегда слушали… Гриот подумал, что Данн никогда раньше не расспрашивал его о той ночи, полной огня и криков (и плачущих младенцев, да), но теперь уже было поздно. Теперь пришло время вот этим бедным мужчинам и женщинам сидеть и говорить, говорить, и слова горели на их губах, заставляя гореть и глаза. Данн мог просидеть у одного стола целый день, а на следующий день подходил к следующему. Женщина-писец, дочь мудреца, который настоял на том, чтобы девочка тоже выучилась всему, чему учили ее братьев, рассказала о том, как она спасла из огня своих детей и убежала от сражений. Однако, хотя сама она оказалась сильной и выжила, ее ребятишки, слабые и маленькие, не выдержали жары и голода и умерли. Это случилось далеко на востоке. Она была из племени пескоедов, попыталась пошутить женщина, как шутили Сабир и Али.