– И тогда в магазине вы тоже чувствовали этот запах? – Следователь говорил мягко, стараясь не нарушать легкий транс, в который впала Надя. Она говорит, и это очень хорошо.

– Да. Почувствовала. А ведь ему там совершенно неоткуда взяться, понимаете?

– Понимаю. А как давно это вообще с вами происходит?

– С десяти лет. Я тогда взяла велик покататься.

– Велосипед?

– Да. Мне не разрешали ездить, а я очень хотела. И попала в милицию, – последнюю фразу она почти прошептала.

– Ну, этот детский эпизод, видимо, не был клептоманией, раз вы говорите, что клептоманы крадут то, что им не нужно. – Прохоров сделал паузу. – И как вы теперь представляете себе развитие ситуации, Надежда Юрьевна?

Надя глядела на него растерянно и молчала.

– Вы сейчас все это мне изложили. Но проблема в том, что у меня вот, видите, документы. Это не тот случай, когда вас поймала охрана в магазине и вы вышли сухой из воды. Здесь уже кража ценного предмета. По факту кражи подано заявление. Мы провели следственные действия. Следующий шаг – выдвижение обвинения. Я и до этого знал, что кражу совершили вы. Просто в кабинет никто, кроме вас, не заходил. А теперь вы сознались.

– И что теперь? – выдохнула она, отчаянно крутя на пальце обручальное кольцо.

– Ну а вы как думаете? Вы знаете, что у вас болезнь.

– Не болезнь, нет.

– Не болезнь, – он кивнул. – Болезненная реакция на стресс. Вы совершаете кражи. Вас ловят. Вы даете взятки, совершая еще одно преступление… И так раз за разом. А когда вам говорят, что это можно вылечить, вы отказываетесь.

– Я отказалась не потому, что не хотела перестать красть! Я просто… просто… – Слова никак не находились.

– Вы просто оставили эту проблему. И она привела вас сюда. И что будет дальше, вы сегодня увидели. – Прохоров подождал ее реакции, но теперь видел только макушку с торчащими волосами и худые коленки в темных брюках: она вся сжалась и спрятала глаза. – То есть вместо того, чтобы лечиться, вы решили пойти в тюрьму. Жизнь на воле для вас слишком большой стресс, а тут такой интересный поворот намечается, да, Надежда Юрьевна?

Повисшее молчание внезапно прервал звук открывающейся двери:

– Михалыч! Ой, простите, я думал, вы один, товарищ майор. – Вошедший полицейский быстро сориентировался и хотел было уже выйти, но Прохоров его остановил:

– Все в порядке, мы с гражданкой уже закончили. – И обратился к Наде: – Вы свободны, всего хорошего.

Надя немедленно встала, но не двинулась с места, как будто не решаясь сделать шаг:

– Закончили?

– Да, Надежда Юрьевна. Идите. Мы с вами еще обязательно увидимся. А пока, простите, мне надо заняться другими делами. Пальто не забудьте, вон оно на вешалке.

Не помня себя, Надя сняла пальто с деревянного крюка вешалки и выпала в коридор отделения полиции, прижимая к боку сумку.

Вадим сидел боком к столу, засунув руки глубоко в карманы кардигана, и смотрел прямо перед собой. Лешка оперся локтями на стол и сжал лицо ладонями, запустив пальцы в волосы. Надя сидела как обычно и ровным голосом, без всякого выражения говорила, глядя на пустую скатерть:

– …поэтому, видимо, пора уже вам все узнать. Впервые это случилось в десять лет. Я украла велосипед у соседей на даче. В Салтыкове.

Вадим шумно вздохнул, а Лешка прикрыл глаза, как от боли.

– Из-за этого мы сменили дачу и стали ездить в Кратово, – так же ровно продолжила Надя. – Потом это случалось периодически. Я пыталась лечиться. Ездила к психотерапевту.

– Ну? – вскинулся Лешка.

– Это не лечится. Это не болезнь, это синдром.

– Что это значит? – механическим голосом спросил Вадим, все так же глядя мимо Нади.

– Это значит, что это просто реакция на стресс. Не болезнь. Поэтому ее нельзя лечить отдельно. Только в комплексе.

– И как это лечить? – Лешка впился в мать взглядом, в котором было и возмущение, и жалость одновременно.

– Снижать стресс. Отказываться от нагрузок. Проходить долгую терапию.

– И ты… – сын не закончил вопрос.

– И я отказалась, потому что это невозможно. Невозможно жить реальной жизнью, если так с собой носиться. И потом, я пила таблетки, и пять лет все было в порядке. А потом заболела бабушка. – Надя уронила голову и зажмурилась.

– И что, тебя никогда не ловили? – Она ожидала этого вопроса от прямолинейного из-за неопытности Лешки, но Вадим оказался безжалостнее.

– Ловили. Я откупалась. – Она вздернула подбородок и с вызовом посмотрела на мужа. – До сегодняшнего дня.

Вадим пристально взглянул ей в глаза, встал и прошел в свою мастерскую, громко хлопнув дверью.

– Мам, что же теперь будет? – тихо сказал Лешка.

– Я не знаю, сын. Я не знаю…

* * *

Такая звенящая тишина… Наде казалось, что она оказалась в какой-то вязкой среде, не пропускающей ни звуков, ни мыслей. Она была одна у себя, ее никто не тревожил, не звонил, никому не было до нее никакого дела. Это безвременье наступило, когда она наконец призналась всем, кому признаваться было нельзя. Как будто вся ее жизнь, вся активность строились на этой постыдной тайне, которой теперь нет. И, лишенная этой страшной тяжести, этого скрываемого всю жизнь клейма, она повисла в пустоте и безмолвии, свободная от страхов, надежд, оценок и планов… От всего.

Никто не знает, что будет дальше. Как рухнет дом. Как будет суд. Как Ленка станет утешать растерянного Вадима. Как Лешка спрячется в каком-нибудь новом проекте или новой любви от невыносимого стыда за мать. Как она сама будет жить в тюрьме, потом в лагере, что она там будет делать и куда вернется, когда ее срок закончится. Никто не знает.

Надя встала с кровати, на которую никогда не садилась – дурная привычка, и все равно, что бабушки рядом нет, – и достала из щели между столом и стеной старую серую картонную папку.

Ее девочки. Причудливые, яркие, парящие в загадочной пустоте фона, улыбающиеся и задумчивые, розовые и алые, с сидящими на пальцах бабочками и цветами в волосах… Надя раскладывала свои работы по всем поверхностям: на полу, на кровати, на стуле и на тумбочке теперь лежали лишенные рам гибкие холсты, на которых двадцать с лишним лет назад Надина рука рисовала… Свободу. Да, я рисовала свободу. Право быть не такой, как все. Право не думать о том, что будет завтра. Право просто жить и дышать. И делать не то, что надо, а то, чего хочется.

Она достала шкатулку Марины из шкафа и вынула из нее русалочьи серьги из серо-зеленого стекла. Не глядя надела их, как будто делала это каждый день, и посмотрелась в зеркало.

Это идеально.

Форма, цвет – их как будто делали прямо для нее, ее линий, ее колорита. Маленькие блики отражались от стеклянных граней и скользили по шее, которая рядом с длинными, волнующимися серьгами выглядела еще нежнее и беззащитнее.