Марфа в то время была одержима идеей перебраться в Лос-Анджелес и искала себе работу — я вынужденно тоже участвовал в этом. С утра Марфа, Дженни и я отправлялись в поход по городским отелям, пытаясь куда-нибудь Марфу пристроить. Так продолжалось три дня, стояла дикая жара, и эти прогулки по потному раскаленному городу, в толпах народа, дико меня раздражили, как и то, что мы остановились у Марка — спали мы на полу в спальных мешках. Более трех дней я не выдержал и, вопреки своему желанию сохранить мирные отношения с Дженни, все же сказал ей, что я предлагаю им вернуться в секвойевый лес. Если же они хотят оставаться в Лос-Анджелесе, то я возвращаюсь в Нью-Йорк, мне надоело валяться на полу у Марка, я не вижу в этом никакого смысла для себя, мне скучно здесь и неудобно.

На мое удивление, Дженни согласилась уехать в секвойевый лес опять, но, чтобы отблагодарить Марка за гостеприимство, девки решили устроить парти. Девки были такие медлительные и скучные, что сам вид их уже погружал меня в глубокое уныние, но последнее озарение, оставившее меня безо всяких сомнений по поводу дистанции, нас разделяющей, случилось со мной в калифорнийском супермаркете, куда мы приехали покупать еду и алкоголь для парти. Только в Калифорнии можно увидеть такие необъятные супермаркеты, в которых ваш приятель на другом конце зала кажется маленькой точкой. Там, в супермаркете, я внезапно увидел себя и их в огромнейшем зеркале и поразился тому, как отчужденно и странно отдельно выгляжу я рядом с ними.

Жопастые, с крупными икрами, обе в сшитых мною юбках с оборками — Дженни дала Марфе поносить одну из своих юбок, — девки грубо смеялись и жестикулировали, и шли по проходу, переваливаясь как утки, и накладывали на тележку кур и целые полотна бараньих ребер в жиру. «Булочницы, жены мясников?» — подумалось мне. Я же — в летнем в клетку пиджачке и кепочке, все той же, марки «Зачарованный охотник», в очках, с удивленно-недоумевающим выражением лица, в белых брюках и тонких сапогах — совершенно с ними не ассоциировался, был как бы существом из какого-то иного фильма что ли, если вы представите себе это супермаркетовское огромное зеркало как киноэкран. Именно так, как будто монтажер, скажем, в том же Голливуде, второпях по ошибке вклеил в реалистический солидный семейный фильм об американском среднем Западе кадры из экзистенциалистского европейского фильма об аутсайдере. Пьяный был монтажер.

Вечером состоялось парти. Гости собирались постепенно. Первым явился самый старший брат Дженни — Дональд, ему, очевидно, не терпелось, похоже было, что у них с Марфой начинается роман. Вторым был Джон — тоже родственник — брат Марка, младший брат. Очевидно, фантазию их родители черпали исключительно из Библии, назвав детей именами знаменитых евангелистов. Я не спросил, почему не явились Матвей и Лука, а хотелось спросить. Последним гостем был некто Питер — старый неудачник, вся жизнь которого расцвечивалась только воспоминаниями о студенческих волнениях в Беркли в 1969 году. О чем бы он ни говорил, в конце концов наступал момент для очередного прыжка в прошлое: «а вот когда я был в Беркли…» или «а у нас в Беркли…» Питер напоминал мне нашего Солженицына с его постоянным лагерем. «Ну и хуй с твоим Беркли, — думал я зло, — нельзя же жить все время воспоминаниями, я же не доебываю всех каждые пять минут — Россия… а вот когда я жил в России…»

У них у всех были свои Беркли. У брата Дональда — уже лет тридцать пытавшегося стать рок-стар — мир музыкального бизнеса, несправедливый, коварный, зловещий Беркли музыки. Брат Джон — маленький, коренастенький, с темной бородкой — заторчал на реинкарнейшен. После того как мы покурили травы — брат Марк имел ее предостаточно, в этом собрании он был самый преуспевающий — владелец принтинг-шопа, — меньшой брат Джон подсел ко мне и стал методично доебывать меня своим реинкарнейшен. «Если он хочет переселить свою душу, чтобы опять коптить небо рассуждениями о грошовых идеях, вынесенных двумястами миллионами американцев из популярных книжонок в мягких глянцевых обложках, то не нужно лучше реинкарнировать его», — обратился я к природе и к Богу. Надеюсь, они меня услышали.

Позже начались танцы в ливинг-рум. Я из кухни отправился взглянуть. Марфа влюбленно сплелась с долговязым Дональдом. Моя Дженни танцевала с Марком в его неизменной клетчатой рубашке, оба были без туфель, в носках. Я выглянул из кухни только на минутку, Дженни меня, я уверен, не видела, однако я успел увидеть, что они друг другу очень подходят — Дженни и приятель ее брата. У нее даже было совершенно иное выражение лица, чем, скажем, в моем присутствии, совсем спокойное и уверенное, и веселое. Они дружно топали, когда было нужно, и дружно же шагали в сторону или вперед, как этого требовала от них музыка. Я почему-то перенес их тогда на картину Брейгеля — танцующие крестьяне, подумалось. И хотя Марк гляделся совершеннейшим мужланом для меня, несмотря на его принтинг-шоп, все же я позавидовал чуть-чуть их слаженности.

Я вернулся в кухню, где на меня тотчас опять навалились Питер и Джон со своей Беркли — реинкарнейшен окрошкой, и так как я давно уже не знаю, что делать на парти, а на той я и вовсе потерялся, единственный выход в таком случае для меня — напиться, что я и сделал, и, добавив изрядное количество травы, кое-как пережил этот вечер.

* * *

Наутро, страдая от тяжелого похмелья и от медлительности девок, не очень торопящихся сматывать свой скарб, я, уже по-солдатски быстро собравшийся, тупо сидел в ливинг-рум и рассматривал книги, принадлежащие Марку, — единственное, что хоть сколько-нибудь меня интересовало, и тихо переругивался с Дженни и Марфой. С горем пополам мы влезли часам к двенадцати дня в «тойоту» и отбыли.

По дороге, все несколько часов, они пиздели о Марке, Джоне и Дональде, и даже о Питере, о котором на мой взгляд и вовсе нечего было сказать, кроме того, что он был старый неудачник. «А вот Дональд сказал… Ха-ха-ха… А Джон-то, Джон подошел ко мне и говорит… Ха-ха-ха…» — доносилось ко мне на заднее сиденье.

«Бог тебя привел, Лимонов, к простым людям, хотя ты от них всю жизнь и бежал», — думал я, забившись в угол и переживая свое похмелье. «Бог! Ты видишь, — обращался я к Богу, — я пытался спасти Дженни от ее друзей, от привычного ей теплого болота, но она решительно отказывается понимать, что происходит, и смело и решительно идет в жопу вместе со своими крестьянскими приятелями. Хотя она повыше их, среда ее поглотит», — говорил я Богу. На что Бог отвечал, что любое человеческое существо равно другому и он не понимает этих моих снобистских штучек, что жизнь Дженни, проведенная в обществе Марфы и Дженнифер в качестве хаузкипер или коровы-матери, для него, Бога, ничуть не разнится от жизни Дженни, ставшей ужасно интеллектуальной, прочитавшей всевозможные книги, и говорящей с Алешкой Славковым о литературе шесть часов подряд, и загнавшей его в угол в конце концов; интеллигентная Дженни гладит насмешливо на Алешку сквозь свежеприобретенные очки: — Что, Алешечка?»

«Нет-нет, — сказал я Богу, — я не это имел в виду, это примитивное представление, все же, я думаю, человек в этом мире появляется на короткий срок, он, как сказал один философ, — мертвец в отпуске, посему нужно, наверное, стараться сделать максимум того, что ты можешь, — быть необыкновенно энергичным».