В животе бурчит по-страшному! Перебиваю голодуху куревом. Сержанты не курят – им хуже. Ни к селу, ни к городу Николенко спрашивает меня про институт, в который я вернусь после дембеля: куда распределяют выпускников и трудно ли поступить иногороднему. Именно так, в таком вот совсем нелогичном порядке. Южанину Полишке интересны северные комары. Я говорю, что комары не так страшны, как мошка, от той совсем спасения нет. Сижу на бруствере, расставив отдыхающие ноги, и вижу, как чрез поле, наискось переваливаясь и сигналя дымом, ползет за тягачем наша полевая кухня.

За едой мы бегаем повзводно, чтобы не создать у бочки давку на глазах у проверяющих. Когда приходит наш черед, я оставляю Гырбу дневалить у ружейной пирамидки отделения, а Сыбре велю взять. За чаем Ванька и сам потом сбегает, чая много, а вот жратвы подзадержавшемуся может не хватить. Всегда так получается – не знаю почему. Бежим к кухне рысцой, без вещмешка и автомата в теле непривычная легкость. Возле бочки ору на своих, чтобы не толкались и встали в затылок цепочкой. Мимо проходит Полишко, я заглядываю ему в котелок: шрапнель, то бишь перловка с кусочками розовых бацилл. И хрен с ней, сейчас и я шрапнель умну.

Возвышаясь над котлом, орудует большим половником кухонный сачок с некухонным худым лицом. Больной, наверное, коли не сумел отъестся. Сырбу протягивает ему снизу второй, Ванькин, котелок. Сачок тычет в ответ измазанным кашей половником: отваливай, мол, не положено. Кричу сачку, что это для дневального. Сачек мотает головой, снова тычет половником в Сырбу.

– Ах ты, сука чмошная! – с восторгом кричит Колесников, стоящий впереди меня. Он нагибается к земле, поднимает ком запекшейся земли, размахивается. Ком с тупым звуком ударяет сачка в грудь, потом комья летят во все стороны, сачок отшатывается, едва не падает, рукой цепляется за край котла. – Убью, сука! – кричит Колесников, – Приду ночью в хозвзвод и убью! Работай давай!

Сачек кладет половник на откинутую крышку котлового люка, спрыгивает наземь и большими шагами бежит к штабным машинам, кучно стоящим в отдалении. Ни хрена себе, думаю, хорошо мы покушали. И вдруг вижу, как снайпер Степанов, помогая себе руками, карабкается вверх, хватает половник, шурует им в котле, громко командует Сырбу: «Подавай!»...

Мы уже поели и курим, когда к нам подходит сурового вида мужик в старшинских погонах, за его спиной семенит ушибленный сачок. Мужику лет под тридцать, он крепкий, но не толстый. Вот кем, значит, столовского ворюгу заменили.

– Этот, – говорит сачок, показывая пальцем на Колесникова.

– Кто командир отделения? – зло интересуется мужик.

Встаю, прикладываю пальцы под пилотку.

– Ефрейтор Кротов.

– Что за бардак, ефрейтор?

– Не понял вас, товарищ старшина.

– Что за бардак, я спрашиваю!

– Опять не понял вас, товарищ старшина.

– А ну встать! – кричит мужик Колесникову. – Как фамилия?

– Обращайтесь ко мне, – вежливо подсказываю мужику. – Я командир отделения.

– Говно ты, а не командир! С тобой отдельно разберемся. А ты марш за мной!

– Отставить, – приказываю Колесникову, хоть тот под криком кухонного старшины не шелохнулся даже. – Разрешите обратиться, товарищ старшина?

– Я тебе, мля, обращусь!..

Вот в чем разница между «куском» и офицером. «Кусяра», то есть сверхсрочник, солдата матом запросто обложит, тогда как офицеру на солдата материться не по чести. И только я собрался с духом – а что, их двое, нас же куча, все подтвердят, что я старшему по званию ни слова матом не сказал, пускай докажет, мы упремся намертво, – как сбоку слышится гудение пуцановского баса:

– И-и хто ето моих солдатив распекае?

Пуцан в шинели, руки за спину, на голове старого типа офицерская фуражка. Кухонный начальник дергает рукой, рот его кривится перед словесным залпом, но наш старшина уже обнимает его большой рукой за плечо:

– Отойдем, земеля, отойдем в сторонку. А ты, сынок, беги домой. Беги, родной, беги...

Сачок секунду мнется, глядит на своего «куска», потом срывается с места. Мы в роте едим последними, возле кухни уже никого. Сачок взбирается к котлу, заглядывает внутрь, шевелит там половником. Водитель тягача что-то кричит ему, высунувшись из окна кабины. Сачок захлопывает крышку, вцепляется в нее двумя руками, тягач рычит и трогается с места.

Пуцан и кухонный начальник отошли шагов на двадцать. Слов не слыхать, но видно, что говорит, в основном, наш старшина. Когда же кухонный пытается вставить слово и открывает рот, наш старшина коротко бьет его в грудь двумя пальцами. «Кусяра» снимает фуражку – тоже офицерскую, но нынешнего образца, – приглаживает волосы ладонью и снова надевает, молча грозит Пуцану пальцем. Наш старшина разводит руки на манер «как вам угодно». Вот вам, братцы, и злобный Пуцан. Тоже ведь «кусяра», между прочим, из самой ненавистной для солдата категории начальства.

Ротный старшина манит меня пальцем. Со своим чубом и старой фуражкой он похож на артиста Глебова из кинофильма «Тихий Дон».

– Колесникову наряд вне очереди, – говорит Пуцан.

– Так он же...

– Два наряда.

– Есть два наряда, товарищ старшина.

– А ты, сынок, – старшина неприятно близко склоняет ко мне лицо, – ты больше старшим по званию не хами.

– Есть не хамить! Разрешите идти?

Старшина отстраняется, смотрит задумчиво.

– Приемник-то пропил поди?

– Так точно!

Запомнил старшина, что я ему свой «ВЭФ» не уступил.

Пуцан сочувственно вздыхает.

– Ну вот, видишь... Дурак ты, сынок, хоть и умный. Со стариками ты придумал? – Я скромно жму плечами: вопрос неуставной, могу отреагировать по-граждански. – Далеко пойдешь, сынок, если шею не сломаешь. Женат?

– Никак нет.

– Оно и правильно.

Возвращаюсь к своим. Валька напористо спрашивает, о чем со мной базарил старшина. Два наряда, говорю. Кому? Да тебе, блин, не мне же... Вижу, что ему неловко, оттого и задирается: подвел меня под гнев начальства. Колесников, конечно, беспределыцик, но все-таки не до конца, совесть имеет. К тому же виноват-то я, а не Колесников: не сумел поставить окриком на место обнаглевшего сачка с половником. Не почуял тот во мне начальника и старика, пришлось вмешаться Вальке. Нет, я действительно неправильный старик.

– Слышь, – говорит мне Колесников, – вечером сходим в хозвзвод.

– Нет, – говорю, – и не думай.

– Один пойду, – говорит Валька. – Должен знать, салага, как стариков закладывать.

– С чего ты взял, что он салага?

– А кто ж еще? – удивляется Колесников, и мне нечего ему ответить. Валька – правильный старик.

Вдоль траншеи бежит посыльный – командиров отделений требует к себе наш взводный. Лунин разъясняет нам боевую задачу. На левом фланге ротной позиции есть длинный овраг, именуемый Луниным по-военному балкой. Овраг большой охватной дугой уходит в сторону противника, и задача взвода по сигналу к атаке сгруппироваться, скрытно просочиться в овраг, совершить по нему стремительный бросок, выйти во фланг обороняющемуся противнику, подавить гранатами и стрелковым оружием его огневые точки и ворваться в чужие траншеи. Взводный приказывает выставить дневальных и объявить отбой с девяти вечера до пяти утра. Формально мы якобы не знаем, что к полуночи нас поднимут и бросят в атаку.