Мы застряли на дорожке между боксами. Танк, перегородивший нам проезд, рычал и вздрагивал, потом повел пушку в сторону, развернулся под прямым углом на месте и корпусом атаковал забор – кирпичный, еще немецкий. Забор рухнул под ним широко, много шире танкового корпуса, обнажив по сторонам зубчатые линии разлома. Танк перевалился на ту сторону и резко повернул к дороге, на которой полку по боевой тревоге полагалось строиться в походную колонну. Мы тоже выехали через тот пролом, буксуя на немецком кирпиче, с противным звуком процарапав бортом край разлома. Броники в боксах стояли без верхних брезентовых тентов – то ли их штопали, то ли меняли. Мы сидели в открытом кузове и глядели в небо, где не происходило ничего, лишь облака над горами впереди и солнце за нашими спинами. Гриб почти рассосался, его верхнюю часть будто срезали ножом – очевидно, там было атмосферное течение. Мы смотрели то на дым, то себе под ноги, на днище броника с разводами полигонной глины, с которой всегда так: сколько днище ни три, оно мокрое кажется чистым, а как просохнет, то видны неистребимые разводы, то на деревья справа от дороги, где на ветках висели уцелевшие с прошлого нашего выезда сливы и яблоки. Слева тянулся забор, порушенный в разных местах. Когда мы проезжали мимо, в разломы были видны отпахнутые до самых стен двери боксов, куда мы уже не вернемся.

Кстати, по нормативу боевой тревоги полк должен выйти из техпарка, построиться на дороге и начать движение к границе за сорок минут. Мы всё сделали за двадцать. Ну, двадцать пять, не больше. Сейчас я думаю: будь все на самом деле, была бы польза от нашей самодельной быстроты, или нас бы прикончили с воздуха еще на территории техпарка? Но это нынче я так думаю, тогда же я не думал ничего. Интересное это было ощущение: вроде ты еще живой, тебе еще курить охота и яблока со сливой, но, по большому военному счету, тебя уже нет, ты вычеркнут и списан по начальному сценарию войны. Сейчас я называю это чувство интересным, над ним положено смеяться. Что я и делаю мысленно, лежа в окопе на боку, грея ладони под мышками и пытаясь заснуть в кромешной сырой темноте.

После подъема нас кормят гречневой кашей с тушенкой. Мяса в каше много. Очень вкусно, что выдает присутствие высокого начальства. После такой каши покоя не жди. Не успели толком покурить, как Лунин строит взвод. Боевые патроны я сдал по подъему, теперь нам выдают по тридцать штук холостых и ствольные насадки для холостой стрельбы. «Холостяк» дает гари не меньше, чем боевые, замаемся чистить оружие по возвращении в полк.

Взводный порадовал: никуда нам бежать не придется. Сидим в окопах, повернувшись в ту сторону, откуда ночью пришли, и ждем гостей – пехотный полк гэдээровской народной армии. Немцев, короче. Хорошо, что они наступают, а мы в обороне. Пусть побегают фрицы, мы свое отмахали с избытком.

Нельзя солдата перекармливать. Солдат голодный – злой и бодрый. Солдат же сытый хочет спать и больше ничего. От сытости теплее, уже не так колотит на ветру, но глаза слипаются, приходится трясти башкой и шевелиться. Курить уже нельзя – броник контролеров совсем рядом. Синий флажок на нем куда-то подевался. А майор – вон он, гуляет, руки в боки.

Наши танки заезжают в капониры, дымят на солнце весело. Погода, кстати, образуется отличная. Солнце повыше встанет – совсем хорошо нам сделается. Нет, в обороне можно воевать.

Только подумал – сразу вспомнил, как мы сидели в обороне в тот самый день.

Офицеры догоняли нас уже за городом, на марше: кто на машинах, кто бегом. Наш взводный Лунин приехал на велосипеде, орал с обочины и махал рукой, чуть в кювет не свалился. Тут мы застопорились – никогда не бывает, чтобы в полковой безразмерной колонне кто-нибудь да не заглох. Лунин бросил свой велосипед и залез в головной взводный броник. Хорошо помню, как я провожал глазами торчащее из кювета заднее велосипедное колесо: оно так жалко выглядело, что мне впервые стало страшно. Потом, когда приехали к окопам обороны, напротив танкоопасного прохода между гор, и броники и танки стали расползаться по капонирам, я залез в стрелковую ячейку, положил перед собой стволом вперед снаряженный автомат – ящики с патронами мы вскрыли еще в брониках на марше, – и сразу закурил. Курить нельзя, рядом начальство, но я сказал себе: какого черта прятаться, если жить осталось с гулькин нос? И где же, черт меня дери, вся наша огромная страшная армия, которую боится целый мир, со всеми ее бомбами, ракетами, тучами самолетов, Генштабом, министерством и даже академией? Где же это всё, когда я здесь один со своей пукалкой, пусть даже лучшей в мире. И каждый из нас здесь один – на десять положенных метров влево и вправо. И вся наша задача, как любил вдохновенно пугать на занятиях батальонный дурак замполит, – продержаться час под лобовой атакой. Потом примчатся наши основные силы, всё сметут и попрут до Ла-Манша. Они примчатся, я не сомневаюсь, и мы в итоге победим, по-другому быть не может. Но это потом, а сейчас я один, и мне страшно. И этот страх – не паника, не рвущийся наружу крик, а полная, осознаваемая и потому неодолимая тоска. Такая тоска, что даже дышать забываешь и вдруг хватаешь резко воздух, как будто вынырнул из глубины. Я в книжках раньше часто натыкался на слова «смертная тоска» и думал, что это просто расхожее выражение. Один сказал, другие повторяют. Теперь я так не думаю. Теперь – это сейчас, когда я вспоминаю. А тогда, в окопах перед перевалом, откуда должны были хлынуть натовские танки, я думал лишь о том, что никаких мы танков не дождемся. Натовцы не дураки – нас проутюжат авиацией, вколотят в землю, а после пустят бронетехнику. И такая накатила злость, что даже тоску перебила. Сдохнуть под бомбами, не выстрелив ни разу...

Нынче за сутки мы уже настрелялись. И еще постреляем маленько.

Поворачиваю голову на звук. Он низкий, густой, нарастает. Ничего не вижу, потом замечаю над лесом на границе полигона какие-то пятна с черточками по бокам. Они почти не движутся и вдруг с поразительной быстротой вырастают в остроносые угловатые самолеты, что проносятся над нами с восхитительным ревом и исчезают за холмами.

Когда уши отпускает, я снова слышу тишину – с некой добавкой, которой раньше не было. Отвлекся и не увидел, когда они перевалили через взгорок – плоские коробочки танков и редкая пехота, издали похожая на кременьки для бензиновых зажигалок. Все это медленно сползало вниз по склону и выглядело очень несерьезно.

Начали бабахать холостыми наши танки, немецкие им отвечают. Быстро вернулись и еще раз прошумели истребители: впечатление такое, будто там, за холмами, кто-то их напугал. От этой мысли мне становится немножко веселей. Спать уже не хочется. Ставлю прицельную планку на двести. Для холостых прицел не важен, но делаю все, как положено, я так привык. В армии, пусть и не сразу, понимаешь: если сказали – гораздо проще сделать, чем не делать. И делать, как сказали. Хороший, кстати, жизненный урок для мужика.

Прикидываю глазом, где будет двести метров. Первыми открывают огонь наши большие пулеметы на брониках, молотят длинными очередями. Мой автомат прижат к плечу, левый глаз прищурен. Внезапно сознаю, что впервые целюсь в человека. Вот он семенит – каска серая, непривычной формы, шинель короче нашей, в руках родимый «акаэм», на ногах широкие сапожки. Лица не разглядеть – мушка его перекрывает. Прав старлей спортзаловский: в человека пулей попасть трудно. Слышу команду взводного, дублирую ее и жму на спуск. Позволяю себе разом выпустить полмагазина. С боевыми патронами так не разгуляешься, по башке дадут, а с холостыми можно и побаловаться. Оказывается, когда стреляешь длинно, автомат не дергается, как при «двушках», или это у «холостяка» такой эффект? Приглядываюсь, как там мой немец. Идет себе вразвалку, не стреляет. Чужие танки встали – мы их условно раздолбали, надо думать. Пехота продолжает наступать. Светлое пятно под каской все виднее. Прикладываюсь, запускаю «двушку», потом стреляю веером, как в кинофильмах. Все, отстрелялся окончательно. В траншее по бокам тоже стихает. А немцы все идут и не стреляют. Может, им не выдали патронов? Да нет же, вон у моего цилиндрик холостой насадки на стволе, значит – снаряжен. Различаю морду своего немца: обыкновенная солдатская, усталая и никакая. Их, наверное, тоже погоняли хорошо. Дадут отбой – покурим вместе. Осталось шагов пятьдесят.