И снова, уже в который раз, благоразумная Адриенна переубедила его, уговорила отказаться от такого дезертирства, которое, по ее словам, проблемы не решит. Догадавшись, что его терпение на исходе и голова идет кругом, она отвела его в сторонку, выругала, как маленького, а потом обезоружила нежным взглядом и улыбкой.

— Постарайся быть выше этого, — сказала она. — Бьюсь об заклад, что пройдет еще месяц-другой, и вся шумиха вокруг этого дурацкого Мельхиора утихнет.

Эдмон так доверял жене и ему так хотелось поскорей приняться за работу, что он в конце концов дал себя убедить. Узнав, что раскрученная вечерняя телепрограмма будет посвящена «феномену Мельхиора», он запретил себе в назначенный час включать телевизор. Адриенна приветствовала такую душевную стойкость. Но легче ему от этого не стало, он все сорок пять минут промучился перед темным безмолвным экраном. А на следующий день, повстречав на улице секретаршу мэрии, не удержался — спросил, как прошла вчерашняя передача. Мадемуазель Полен изумилась:

— Как? Вы ее не посмотрели?

Эдмон предпочел солгать:

— Нет, у нас обедали друзья…

— Обидно! Но интервью наверняка повторят через несколько дней. Это было бесподобно. Господин Мельхиор превзошел сам себя! А в какой-то момент наш господин мэр проявил инициативу и начал подавать ему реплики! И знаете, что они решили с общего согласия, по предложению нашего учителя начальных классов господина Бодуэна? Господин Мельхиор согласился посетить бургмаллетскую школу и выступить перед учащимися на уроке рисования. Это может вдохновить некоторых малышей, имеющих творческие наклонности. К тому же и сам инспектор академии всей душой за. Новшество в обучении! Подумать только, наше селеньице будет первым в таком начинании! Бургмаллет возглавит крестовый поход культуры в области воспитания детей, что вы на это скажете, господин Лепельте?

— Я весьма удивлен, но вместе с тем и очень счастлив, — промямлил Эдмон. — Все, что способствует пробуждению в душах любви к красоте и истине, не может не радовать такого старого художника, как я!

— Господин Мельхиор рассчитывает сказать классу несколько слов после того, как господин Бодуэн закончит урок, эта встреча намечена на ближайший понедельник. Будет присутствовать господин мэр, а может быть, даже и господин супрефект. И родители многих учащихся придут.

Надеюсь, вы доставите нам удовольствие и тоже будете с нами?

— Ну да… Почему бы и нет? — процедил Эдмон.

И поспешно затрусил к своему дому, избегая встречаться взглядом с прохожими. Жену он нашел на кухне, она готовила завтрак вместе со старухой Сюзон, которая приходила три раза в неделю помогать по хозяйству.

Слишком взбудораженный, чтобы держать себя в руках, он смерил Адриенну яростным взглядом и закричал:

— Слышала о последнем художестве Мельхиора?

— Нет… Вряд ли. Что он еще выдумал?

— Ему уже недостаточно красоваться перед журналистами и позировать перед камерами, он теперь будет морочить головы детям в школах!

— О чем же он хочет с ними говорить? — спросила Адриенна.

— По-твоему, я должен это знать? Откуда бы?

Старушка Сюзон осторожно вставила:

— Мой внучок Ален пойдет послушать, что болтает этот мсье Мельхиор. Похоже, у всего их класса мозги набекрень съехали. Мальчишке теперь вынь да положь новые цветные карандаши. Куплю, чего там. Может, это и доброе дело…

Оставив женщин за сразу наскучившим ему разговором, Эдмон побрел в мастерскую, где на мольберте томилось нетронутое полотно. Он долго с грустью взирал на него, вспоминая, что собирался писать натюрморт, где в качестве центрального мотива предполагалась груда старых трубок и окурков, над которым проступало бы лицо курильщика, отмеченное сходством с его собственным. Но тут его посетила другая, еще более дерзкая идея: изобразить графин с водой, стеклянный, пачку бумаги, распакованную, с девственно чистой страницей сверху, а перед ней две опрокинутые солонки, причем так, чтобы из одной — она будет в форме колбы из белоснежного фарфора — высыпалось на скатерть немного грубой соли, а перед другой — более изящной, хрустальной, с отвинченной пробкой — была рассеяна щепоть соли тонкого помола. Эта симфония белизны, почти неуловимый контраст между грубой и мелкой солью — такой вызов, брошенный его ловкости ремесленника, взбудоражил Эдмона. От предвкушения он заулыбался, словно гурман перед лакомым блюдом. Потом побежал к Адриенне, спеша поделиться своей «находкой». Жена отнеслась к затее с восхищением, которое всегда его ободряло. Но тут она показала ему несколько свежих газет, которые по ее просьбе купила Сюзон. Местная пресса на первых страницах сообщала о великодушной инициативе бургмаллетской мэрии, убедившей великого современного художника Мельхиора обратиться к ученикам сельской школы с отеческим напутствием, чтобы стимулировать проявления творческих наклонностей подростков. Заголовки статей говорили сами за себя: «Новый шаг к Новизне», — провозглашала одна, «Вперед, вперед, Культуры чада!» — на мотив «Марсельезы» распевала другая, «Избавить талант от долгих лет ожидания», — предписывала третья. Эдмон отказался читать эту пустопорожнюю болтовню, пожал плечами и попросил Адриенну раздобыть ему две солонки — с грубой и тонко молотой солью, а также пачку писчей бумаги и белую скатерть, ибо он хочет детально изучить свой «материал», прежде чем возвысить его живописью. Он намеревался представить эти сугубо обыденные предметы с такой безукоризненной точностью и вместе с тем вложить в них столько поэзии, чтобы сделать из них вневременной символ повседневного бытия. Немного погодя, сидя у мольберта, он уже страстно вникал в различия между режущим блеском соляных кристалликов и драгоценной, на ощупь почти неощутимой пылью рафинированной соли. Это созерцание мало-помалу наполнило его величайшим блаженством. Эдмону показалось, что любовь к своему искусству примиряет его с низостями современников. Его немой диалог с предметами был настолько богат поучительным смыслом, что он медлил взяться за кисть, опасаясь нарушить гармоническое согласие между всеми этими оттенками белого — белизной скатерти, писчей бумаги и соли грубого помола, соседствующей с солью рафинированной.

4

Классная комната была переполнена. Некоторые ученики теснились по трое-четверо за одной партой. Стулья, принесенные для родителей, расставили в глубине класса, а в коридоре, за открытой дверью, стояли или кое-как пристроились на табуретках еще слушатели. На возвышении возле преподавательской кафедры расположились бок о бок мсье мэр, представитель супрефекта, Эдмон Лепельте, секретарша мэрии и Жан-Жак Мельхиор, великолепный и упоенный собой. Нимало не смущаясь, он говорил бойко, весело и как бы снисходя к своей аудитории.

Оторопев от этой мизансцены, одновременно театральной и школьной, Эдмон Лепельте с трудом поспевал за прихотливыми извивами ораторской мысли. Тем не менее хлесткие формулировки Мельхиора, то и дело прерываемые аплодисментами, как ему казалось, означали одно: его сосед по Крепостной улице превозносит собственную манеру, трактуемую им как единственно верное новаторское искусство. Послушать его, сам предмет живописи, ее техника, уроки мастеров прошлого, верность натуре — все это понятия давным-давно отжившие. Умножая советы, наставления, анахронические предостережения, учителя лишь сковывают дерзания юных творцов. Произведение должно быть результатом порыва, не замутненного рефлексией, а не плодом усидчивой разработки. Таким образом, можно сказать, что искусству не учатся, его выдумывают. Благодаря свежести неискушенной души дебютант умеет это лучше, чем профессионал, находящийся в плену своих принципов и предрассудков.