И вот когда я возомнила, будто легализованные насилия дней былых мне больше не угрожают, до меня дошло известие — теперь-то с той поры уже два года минуло — об аресте заговорщика-роялиста Жоржа Кадудаля, ожесточенного врага Первого консула. Судимый в Париже и приговоренный к смертной казни, он отверг советы своего адвоката, который страстно убеждал его подать прошение о помиловании. С болью в сердце я узнала от мужа, что казнь Кадудаля и одиннадцати его сообщников будет иметь место 25 июня 1804 года.

За четыре месяца до этого во Францию возвратился герцог Энгиенский, правнук великого Конде, друг самых видных эмигрантов, укрывшихся в Англии, и поговаривали, что многие монархисты подумывают сплотиться вокруг него. Этого оказалось достаточно, чтобы жандармы получили приказ взять его. После краткого допроса, произведенного военным трибуналом, он был безжалостно расстрелян. Вскоре новая жертва — на сей раз это был Пишегрю, покончивший с собой в тюрьме. Разумеется, подобного рода события не имели касательства к ремеслу Анри, но они послужили как бы вступлением к тому большому спектаклю, что должен был состояться на Гревской площади несколько дней спустя, а уж там моему супругу пришлось сыграть роль распорядителя. Разумеется, я отказалась присутствовать, глядя на это массовое убийство из толпы. Впрочем, Анри и не пытался меня уговорить, но обещал, если пожелаю, описать мне потом все, как было, со всею возможной точностью.

В то утро он показался мне бледнее и озабоченней обыкновенного. Надел свое черное церемониальное одеяние, натянул кюлоты и ажурные чулки, обулся в башмаки с пряжками. С пояса у него свисала тонкая шпага с изящной рукоятью. Я нашла, что он величествен в своей плечистой великанской мощи, которая сочетается у него с изяществом аристократа. Разве это справедливо, что такому прекрасному мужчине приходится исполнять столь неприятные обязанности? После трапезы он удалился в сопровождении четверки своих обычных помощников. Помосты для отправления правосудия они возвели на указанном месте еще вчера. Но теперь они пожелали произвести последнюю инспекцию гильотины, дабы увериться, что в нужный момент она будет работать должным образом. Я знала, что казнь двенадцати приговоренных состоится ровно в одиннадцать часов тридцать минут и что моему Анри надо будет отправиться за ними в Консьержри, где они содержатся, и, посадив их на три повозки, препроводить к месту исполнения приговора.

Оставшись дома одна, меж тем как он вдали от меня находился при исполнении этих мрачных обязанностей, я преклонила колена перед распятием, висевшим у нас в спальне. Я молилась как за эту дюжину виновных, которым предстояло вскорости испустить дух, так и за своего супруга, которому поручено предать их смерти. Мне вспомнились рассказы некоторых современников моего свекра Шарля-Анри Сансона, что будто бы он, обезглавив Людовика XVI, пришел в такое возбуждение, что облобызал роковой нож. Но вместе с тем он же распорядился ежегодно 21 января служить в церкви Сен-Лоран покаянную мессу и завещал сыну некоторую сумму денег, чтобы тот во искупление содеянного позаботился о дальнейшем исполнении сего благочестивого долга. Я сама — свидетельница того, с каким скрупулезным тщанием мой Анри повинуется воле родителя, ныне столь престарелого и обессилевшего.

Мои свекор и свекровь удалились в сельскую местность, в принадлежащее им поместье Бри-Конт-Робер. Оттуда, издали, они продолжают следить за событиями, благо расстояние заметно смягчает болезненность иных известий. Порой я бы и сама желала быть на их месте, а не ждать вот так, с тревожно колотящимся сердцем, когда вернется муж. К тому же я не знаю, как понять это мое болезненное состояние. Пока он «там», меня неотступно преследует видение этой адской машины. Некоторые в шутку именуют ее «Луизон» или еще «Луизеттой», прозвав ее так в честь доктора Антуана Луи, который усовершенствовал и довел до рабочего состояния изобретение доктора Гильотена. Но подобное игривое обращение кажется мне оскорбительным как для самого зловещего устройства, так и для его жертв.

Мой Анри, ушедший в ранний час, лишь после полудня вернулся домой вместе со своими помощниками. Бледный, с отсутствующим взглядом, он прежде всего захотел вымыть руки и сесть за стол. Я приготовила его любимое блюдо — баранью ногу с фасолью. Он проглотил несколько кусочков, пригубил вина, но все с каким-то усталым, брезгливым видом. Я же воспользовалась тем, что он отвлекся от еды, и приступила к нему с расспросами. Сказать по правде, мне не терпелось узнать в подробностях, как все прошло. Такое любопытство удивило и меня саму. Неужели во мне столько жестокости? Выходит, я не лучше всех этих мегер, что обычно толкутся вокруг эшафота? И все-таки я, не в силах удержаться, настаивала:

— Ну же, рассказывай…

Он не заставил себя упрашивать и без ложной чувствительности описал мне ревущую толпу, что встретила на Гревской площади три повозки, эшафот, охраняемый тройной шеренгой драгун и жандармов, и внезапную тишину, сменившую вопли ненависти, когда Жорж Кадудаль, пожелавший умереть первым, склонился перед священником и твердым шагом поднялся по ступеням помоста.

— На лице его был надменный вызов, — уточнил он.

— А потом? — спросила я.

— Я подал необходимый знак, — произнес он глухо и как бы с сожалением. — Нож упал. Прежде чем его шею пригнули к выемке в деревянной колодке, Кадудаль попросил меня показать его товарищам отрубленную голову, чтобы придать им отваги, когда они последуют за ним.

— И ты сделал это?

— Конечно!

— Каким образом?

— Так же, как всегда: взял голову из корзины и, держа ее за волосы, продемонстрировал народу. Толпа зарычала, затряслась, завопила…

— А потом?..

— Я все проделал по порядку, постарался управиться как можно скорее. За Жоржем последовал Пьер Кадудаль, потом пришел черед Пико и прочих. Всякий раз, когда падала голова, над площадью раздавался вой сотен глоток. Две первые повозки уже опустели. Восемь приговоренных были мертвы, с ножа текла кровь. Я боялся, как бы лезвие не затупилось. Мои помощники быстро привели инструмент в порядок, а последней группе, что в третьей повозке, пришлось подождать. Их было четверо — Дельвиль, Костер де Сен-Виктор, Мерсье и Луи Дюкор. Работа скоро возобновилась. Голова заговорщика Дельвиля только что упала, а его последние товарищи стояли у подножия лестницы, когда Мерсье и Луи Дюкор попросили позволить им «сделать разоблачения». Такой случай законом предусмотрен. Отказать невозможно, но я все-таки пришел в ярость, поскольку догадывался, что это уловка, лишь бы потянуть время. Я не ошибся: эти якобы разоблачения были всего лишь хитростью со стороны семейства Костера де Сен-Виктора, они надеялись испросить помилования в последнюю минуту. Но сам Костер де Сен-Виктор был бесподобен. Вместо того чтобы присоединиться к мольбам своих заступников, он объявил: «Господа, солнце начинает изрядно мне досаждать. Покончим с этим, прошу вас». И направился к эшафоту, отстранив тех, кто пытался его удержать. Сам бросился под нож, который убил одиннадцать его товарищей. А когда лезвие уже коснулось его шеи, нашел в себе силы еще крикнуть: «Да здравствует король!»