А вот еще более давнее воспоминание. Ведь и с «Рамонс» я познакомился благодаря девушке! Девушкам. У моей подружки Джулии Карпентер была лучшая герл-френд (они вместе учились в хай-скул) Мэрианн. Бойфрендом же Мэрианн оказался музыкант Марк Белл. Тогда он был барабанщиком в группе первого панка на планете Ричарда Хэлла, тогда он как раз выпустил первый вообще панк-альбом «Blank Generation». Впоследствии Марк ушел к «Рамонс». Все они умерли, Марк один остался в живых. И еще я.

Вот так важны девушки. Мы, мужчины, имеем свойство застывать в одной форме. А девушки побуждают нас изменяться. Фифи заставила меня смотреть даже юного Джонни Деппа в фильме «Плакса». При этом мы ели гамбургеры.

На свое тридцатилетие 22 февраля 1973 года я получил дорогой и редкий подарок. Елена Сергеевна Козлова — юная чужая жена — оставила мужа, сорокасемилетнего старца (!), и ушла быть со мной. Жить со мной было негде, я снимал комнату в девять квадратных метров на улице Погодинской, вблизи Новодевичьего монастыря, в коммуналке. Два года она ходила ко мне в эту комнату заниматься любовью, но жить там, конечно, было невозможно. Поэтому она ушла быть со мной. По-видимому, хоть в шалаше.

Я восстанавливаю в памяти тот далекий день. Была оттепель. Около полудня мы встретились в некоем кафе на Мясницкой, тогда улица называлась Кировской, недалеко от Почтамта. Моя любовь сидела в вязаном платье, в парике, в темных очках. Из-под очков были заметны заплаканные глаза. Мы пили что-то крепкое, кажется, это были коктейли, держались за руки. Время от времени мы целовались, но не как страстные любовники, как прежде, а как очень близкие, может быть, очень близкие брат и сестра. От нее нежно пахло слабым ландышем «Кристиан Диор». Было страшно и невесело.

Она уже сказала Виктору (сорокасемилетнему старцу), что уходит, но ей еще предстояло поехать за вещами. В кафе мы ждали Галку, ее подругу, тощую и наглую девицу с простым русским лицом, пухлыми губами, волосы блондинки забраны в пучок, этакий мини-спецназ из Вологды. Предполагалось, что Галка сумеет отбить Елену, если вдруг сорокасемилетний старец попытается помешать ей уйти. Уже был нанят автомобиль УАЗ, чтобы погрузить в него многочисленные картины, подаренные Елене друзьями художниками, ее книги, ее иконы, ее особое деревянное кресло и, конечно, многочисленные чемоданы и картонки с ее вещами, она была модная московская красавица. А сестра у нее жила в Ливане. Мы уже договорились, что вещи Елены мы складируем в доме 10, в Большом Гнездниковском переулке, в квартире моих друзей. Там же и переночуем. Мой друг художник Бачурин собирался дать нам свою мастерскую на месяц. Мастерская находилась на чердаке дома в Уланском переулке, сейчас там возвышаются здания «Лукойла».

Тогда кафе в Москве было мало. В лучшем случае в них было неуютно, как в предбаннике общественных бань. В том кафе было получше, чем обычно. Невысокая эстрадка на фоне стены с прибалтийской мозаикой. Тихая музыка. Столы и стулья были так тяжелы, словно сделаны из чугуна. Мелкие лампочки трех либо четырех цветов мерцали. Мы сидели у окна, за окном (около полудня!) было просто темно, и редкие прохожие шлепали башмаками по оттепели. Галка всё не шла.

Вдруг я отчетливо подумал, что ведь я праздную свою первую социальную победу в жизни. Ко мне, нищему поэту, ушла красавица, светская дама, можно сказать, бросив богатого, очень богатого модного художника. У этого ловкого и неглупого человека, представьте себе, в Москве был «мерседес»! Белый! Тридцать три года назад. Но, видимо, то, что я вытворял с ней в желтой комнате на Погодинской, было для нее важнее и его денег, и «мерседеса», и ящиков с «шерри-бренди», каковой она очень любила, и тех изумительных стильных вещей, каковые Виктор ей доставал, чтобы украсить все ее 177 см роста… Я помню, что мне стало весело, я преисполнился могучей гордостью за самого себя. Само собой разумеется, что я считал себя блестяще одаренным человеком, в иные дни я нагло считал себя гением, но талант во мне был от Бога, а тут я первый раз победил в ухищренном социуме Москвы и России. Впоследствии эта история мезальянса светской красавицы, избалованной юной жены богача и неизвестного поэта из черт знает какого-то там Харькова долго гудела по Москве и подавляла умы.

Потом появилась Галка в легкой шубейке (с плеча Елены), как тогда носили: этакий кафтан, отороченный мехом по горлу, и полы, и внизу, с тигровым рисунком по кафтану. Мини-спецназ явился с ярко накрашенными губами, с тонкой сигареткой в руке и в папахе. Настроен спецназ был крайне решительно. (Елена цинично предполагала, что Галка имеет виды на освободившуюся должность подруги сорокасемилетнего старца.) Попросив шампанского и выпив с нами, спецназ решительно поднялась. «Готова, Ленок?! Смелее! Пойдем!» Моя любовь обреченно встала.

Так они и идут в моей памяти — две храбрые русские девушки, по кафе на Мясницкой, уменьшаясь в перспективе, женщины семидесятых годов. И я сижу счастливый-счастливый, потому что меня предпочли, и моя ценность поэта и любовника оказалась выше, чем его доходы.

Через четыре часа я встретил ее заплаканную в дверях дома в Гнездниковском переулке, на поводке она вела заляпанного грязью белого королевского пуделя, точнее, пуделицу. С тех пор мне не случалось больше видеть таких заляпанных пуделей. Мои друзья носили по длинному коридору ее картины, корзины и картонки. А она стояла слабая и очень пьяная, со слезами улыбаясь в моих руках. Ну и что, что через три года мы расстались! Ну и что, что расстались, случившееся потом не умаляет восхитительного чувства могущества, которое я испытал впервые в тот день моего рождения. С того дня я уверился в моих собственных силах, в своей звезде, в том, что могу одерживать социальные победы. Любые победы.

Как Москва гудела в ту зиму! И весной! Как нам перемывали кости! Как был встревожен весь beau-monde, что неизвестный чужак увел их девушку, девушку их круга. Художник Лев Збарский звонил актрисе Галине Волчек, художник Борис Мессерер — актеру Кваше, актер Кваша — художнику Брусиловскому… и так по цепи.

Признаюсь, что моя хулиганствующая натура наслаждалась эффектом, вызванным моим камнем в их болоте. Сюда же, думаю, примешивалась и классовая ненависть, а как же. Все они были ведь обеспеченными, знаменитыми…

Пудель был грязный, ну такой заляпанный, лапы и брюхо черные. Я повторяю, поверьте, с тех пор мне не случалось больше видеть таких заляпанных пуделей.

Всю ночь я читал в интернете «Фауста» Гёте. Утром пришла из клуба, где она танцует, моя подруга. Разделась. Влезла в кровать и прижалась задом. Я прошипел: «Не буди меня! Не мешай спать!» Она повозилась и уснула. Я поглядел на нее: рот полуоткрыт, темные хмурые черты лица. Легкий запашок алкоголя. Моя подруга. И я, Фауст, в черной майке рядом с ней… Шестидесяти пяти лет от роду.

Ночью я остановился на 12-й сцене «Фауста». Фауст встречает Маргариту на улице в 7-й сцене. Коротко. Только и успевает сказать: «Прекрасной барышне привет! Я провожу вас… если смею». А Маргарита отвечает: «Прекрасной барышни здесь нет! Домой одна дойти сумею». Затем появляется Мефистофель, и Фауст озадачивает его: «Ты должен мне добыть девчонку непременно». Мефистофель говорит, что это будет непросто, девчонка невинна, она идет от священника, он только что подслушал исповедь. Но наглый Фауст ничего не хочет знать, поскольку он прошел курс омоложения у ведьмы еще в 6-й сцене. Он даже шантажирует Мефистофеля: «Почтеннейший магистр-педант, нельзя ли / Меня теперь избавить от морали? / Без лишних слов, скажу тебе одно: / Знай: если эту ночь я в неге страстной / Не проведу с малюткою прекрасной, / То в полночь нам с тобой расстаться суждено».