Все закричали:

– Ур-ра!

– Да здравствует хижина!

– Слава нам!

– Слава Лонжеверну!

– В задницу вельранцев! Мы победим!

– Они ничтожества!

Когда восторги немного утихли, солдаты принялись за уборку жилища.

Неподходящие камни были вынуты и заменены другими. Каждый получил задание. Лебрак распределял роли и руководил работами, сам вкалывая за четверых.

– Вот тут, в глубине, спрячем казну и оружие; слева, в уголке, огороженном досками, напротив очага, сложим удобную мягкую лежанку из листьев и мха для раненых и утомленных, а рядом – несколько мест для сидения. С другой стороны, по бокам очага, каменные скамьи и сиденья; и проход посередине.

Каждому захотелось иметь свой камень и свое постоянное место на скамейке. Чтобы на эту тему больше не возникало никаких споров, зацикленный на вопросах старшинства Крикун пометил каменные сиденья углем, а скамейки – мелом. Место Лебрака было в глубине, перед казной и рогатинами.

Позади генеральского камня между двумя стенами закрепили утыканную гвоздями жердь. На ней каждый боец тоже получил свой помеченный гвоздь, чтобы вешать на него меч и прислонять копье или палку. Как видно, лонжевернцы были приверженцами строгой дисциплины и умели ей подчиняться.

Курносый соорудил очаг, положив на землю огромный плоский камень, якобы базальт; позади камня и по бокам он возвел три невысокие стенки, потом накрыл две боковые стенки другим плоским камнем, так, чтобы сзади, точно под устроенным в крыше отверстием, находилось заменяющее вытяжку открытое пространство.

Что же касается мешка, то Лебрак положил его в самую глубину, словно священный ковчег в скальную скинию, и торжественно замуровал до того времени, когда у них появится необходимость прибегнуть к нему.

Но прежде чем положить мешок в этот тайник, Лебрак в последний раз дал присутствующим возможность им полюбоваться, сверил его содержание с книгами Тентена, тщательно пересчитал все предметы, позволил всем желающим потрогать и пощупать их и, священнодействуя, словно жрец, убрал сокровище в каменный алтарь.

– Здесь не хватает картинок, – прищурившись, заметил Крикун, в котором проснулся определенный эстетический вкус.

У него в кармане лежало дешевенькое зеркальце, он пожертвовал его на общие нужды, поставив на каменный карниз. Так в хижине появилось первое украшение.

И, пока одни готовили постели и строили сиденья, другие отправились в лесосеку за опавшими листьями и валежником.

Поскольку завалить хижину таким количеством топлива они не могли, немедленно было решено построить по соседству невысокий и достаточно просторный сарай, чтобы хранить в нем необходимые запасы дров. В десяти шагах от их убежища, под скалой, они быстро возвели три стены, оставив свободным отверстие с северной стороны. Там можно было разместить больше двух стеров древесины[34]. Мальчишки сложили три разные кучи дров – толстые, средние и тонкие. Теперь они были готовы к холодам.

На следующий день строительство было завершено. Лебрак притащил иллюстрированные приложения к «Маленькому парижанину» и «Маленькой газете», Крикун – старые календари, остальные – разные картинки: президент Феликс Фор{42} самодовольно и глуповато разглядывал иллюстрации из книжки про Синюю Бороду, обобранная рантьерша оказалась напротив самоубийства лошади, перескакивающей через парапет, а старый Гамбетта, обнаруженный – надо ли говорить? – Гамбеттом, как-то странно не сводил своего единственного глаза{43} с хорошенькой полуобнаженной девушки с сигаретой. Как гласила надпись на плакате, она курила только «Нил» или «Ризла плюс», если только это были не сигареты «Жоб»[35].

Стало красиво и радостно. Грубые цвета гармонировали с дикостью здешней обстановки, в которой бледноватая, да к тому же такая далекая Джоконда показалась бы совершенно неуместной.

Украденная из школы старая метла, выбранная из тех, которыми больше не пользовались в классе, нашла здесь применение и гордо вытянула в углу свою почерневшую от грязных детских ладошек палку.

И наконец, раз уж остались доски, их сколотили и смастерили столешницу. Четыре колышка, вбитых в землю перед сиденьем Лебрака и укрепленных при помощи мелких камней, стали ножками. Гвозди соединили столешницу с этими подпорками, и у столяров получилось нечто, что, возможно, не отличалось особым изяществом, зато крепко держалось, как и всё, что они сделали здесь своими руками.

А чем же в это время занимались вельранцы?

Часовые в лагере посреди Большого Кустарника сменялись ежедневно, но ни разу наблюдателям не пришлось троекратным условным свистом предупреждать о неприятельской атаке.

А они всё-таки явились, эти мужланы. Правда, не в первый день, а во второй.

Да, на второй день в поле зрения Тижибюса, командира дозорных, оказалась какая-то группа солдат противника. Дозорные внимательно приглядывались к действиям и передвижениям этих олухов, но те таинственным образом исчезли. На следующий день снова появились два или три вельранских солдата: тупо встав на опушке, они принялись неотрывно глазеть на лонжевернских часовых.

В лагере Ацтека происходило что-то странное! Поражение главнокомандующего и падение Тугеля, похоже, вовсе не охладили их воинственный пыл. Интересно, что они задумали? И часовые размышляли и фантазировали – а что еще им было делать? Что касается Лебрака, то он был слишком рад передышке, которую подарил им неприятель, и вовсе не хотел озаботиться или поинтересоваться тем, как тот проводит время, обычно отданное войне.

Однако на четвертый день, когда лонжевернцы разрабатывали самый короткий маршрут, чтобы незамеченными пробраться от хижины к опушке Большого Кустарника, связной, отправленный командиром разведчиков, сообщил им, что вражеские наблюдатели только что прокричали угрозы, в серьезности которых можно не сомневаться.

Очевидно, основной состав их армии тоже чем-то занят в другом месте; может, и они тоже соорудили себе берлогу, укрепили свои позиции, устроили западни в окопах, как знать… Самым логичным предположением оставалось строительство хижины. Но кто же мог подать им такую мысль? Хотя идеи самым таинственным образом носятся в воздухе. Очевидно одно: они что-то там готовят… Иначе как объяснить, почему они не набросились на стражей Большого Кустарника?