Водитель стоял и смотрел, как Хофмейстер ест яблоко. Как будто надеялся еще на что-то: на слово, взгляд, понимание. Двое мужчин солидного возраста, которые знали толк в ожидании в зале прилета. Хофмейстер не сказал больше ни слова. Он ел свое яблоко и не сводил глаз с багажной ленты номер двенадцать.

Теперь, когда Схипхол стал его местом работы, он никогда не выходил из дома без портфеля. Ему когда-то подарила его супруга, еще задолго до своего исчезновения, задолго до Иби, когда они только начали жить вместе на Ван Эйгхенстраат.

Чем меньше существовали люди, тем приятнее они были. К такому открытию он пришел в аэропорту. Но это еще не значило, что с существующими людьми что-то было не так.

Он был редактором отдела переводной художественной литературы. Всю жизнь он посвятил тому, что не существовало на самом деле и в крайнем случае имело какие-то отдаленные реальные прототипы. Но сейчас разница между реально существующим и несуществующим стерлась, граница стала размытой. Туманной, как аэропорт осенним утром. Нужно было хлестнуть действительность кнутом фантазии, а иначе действительность выбросит тебя из седла, как вставшая на дыбы лошадь, в этом Хофмейстер теперь был уверен.

Он поднял вверх правую руку. Иногда он останавливался у паспортного контроля и махал тем, кого никто не провожал.

Первая партия сардин была съедена, и Хофмейстер отправился наверх. Дверь в ванную была открыта, Иби уже вылезла из ванны. В спальне супруга Хофмейстера все еще сидела перед зеркалом. Волосы она уже высушила, лифчика на ней не было. Она сидела в одной джинсовой юбке, во рту — горящая сигарета.

— Это что такое? — спросил Хофмейстер и показал на юбку, вытянув руку. Губы у него до сих пор были жирными от рыбы.

— Это? Это юбка Иби, — сказала она, не вынимая изо рта сигареты, и продолжила разглядывать себя в зеркале.

— Я вижу, что это ее юбка. Но почему она на тебе?

Она наконец-то вытащила изо рта сигарету и стала чуть меньше похожа на порнозвезду. Так она снова стала его супругой, которая неожиданно вернулась.

— Потому, что мне совершенно нечего надеть, а эта юбка подошла. Я сейчас почти такая же худая, как Иби в пятнадцать лет. А помнишь, какая она была толстуха, когда ей было одиннадцать? У нее тогда только начались месячные, и мы звали ее Маленькая Мусорка. Потому что она за всеми все доедала. Все время хотела есть.

Хофмейстер покачал головой. Он не хотел сейчас обсуждать прошлое. Это был неподходящий момент для подведения итогов. Хотя какой момент будет для этого подходящим — это тоже был вопрос.

— Так идти нельзя, — категорично сказал он. — Это уже чересчур. И я не хочу, чтобы ты курила в спальне.

Супруга оглядела себя в зеркале. Перед ней на столике лежали щетка для волос, фен, помада, расческа, шпильки. Она затянулась и выдохнула облако дыма, как ребенок, который тренируется на будущее, но сам еще толком не умеет курить.

— Что значит нельзя? Разве это не миленько?

— Это… — сказал Хофмейстер и ущипнул себя за нос, как будто был простужен и его снова настиг насморк. — Какая разница, миленько или не миленько. Она слишком короткая. Это мини-юбка, которая вообще ничего не прикрывает. Так не пойдет.

— Ты считаешь, она слишком короткая? Значит, тебе не нравятся мои ноги?

Она села поудобнее и не без усилий задрала обе ноги вверх.

— Они, по-твоему, некрасивые? А я думала, ты любишь мои ноги. Я их даже побрила. Специально для сегодняшнего праздника.

— Я считаю… — сказал Хофмейстер и ущипнул себя за правую руку. — Что эта юбка блядская.

— Блядская? — Она ошарашенно уставилась на него.

— Да, именно блядская. Мне очень жаль, что приходится использовать такое отвратительное слово, и я считаю, что ты для нее слишком взрослая. Это одежда, которую носят восемнадцатилетние, как Тирза и ее подружки. Да и они ни за что не позволят себе надеть такую одежду. А как бы тебе этого ни хотелось, ты ей не подружка. Ты ее мать.

Она снова села нормально. Ноги по большей части скрылись от Хофмейстера.

— Но я думала, — сказала она, — что тебе как раз нравится немножко блядства в женщинах, что мужчинам вообще это нравится. Что они этого как раз хотят, хоть и боятся в этом признаться, мужчины вроде тебя. А вот прилизанные, правильные им не нравятся. Такие, застегнутые на все пуговки. Так что я решила появиться во всеоружии, Йорген. Если я сейчас этого не сделаю, то потом мне уже будет совсем поздно.

Он снял свою рубашку поло, решил, что обычная рубашка подойдет больше. К тому же он сильно вспотел, на улице было жарко. Для гостей это чудесно, жаркий вечер, но он ведь должен их обслуживать. Следить за их руками. Пустые руки — пустой желудок.

Поло оказалась насквозь мокрой. Он бросил ее на кровать.

Пока искал рубашку, он сказал:

— Это праздник Тирзы, и если кто-то и должен быть во всеоружии, то она. Но она этого не делает, потому что Тирза — скромная девочка. И воспитанная.

— Йорген, милый, а чем ей-то вооружаться?

— Ты о чем? — Он достал из шкафа рубашку и подошел к супруге. — О чем ты говоришь? — повторил он.

Она потушила сигарету. Наконец-то.

— О чем я говорю? Да ты сам прекрасно знаешь. Спереди она вообще плоская. Хотя она одинаково плоская, что спереди, что сзади. Уж не знаю, как так получилось, что обе наши дочери оказались совершенно без сисек. Тут уж они точно не в меня. Посмотри. Я природой не обижена. Я очень аппетитная. Тебя, кстати, не удивляет, что мужчины называют это «аппетитная»?

Хофмейстер уронил рубашку и остался с вешалкой в руках. Он не сводил глаз со своей супруги. «Бред, — подумал он. — Это же просто полнейший бред. Эта семья сведет меня с ума. Нет, не эта семья, а эта женщина. Моя супруга. Как я вообще мог так ее ждать, как я мог вечерами просиживать у телефона и думать, стоит ли позвонить ей и все закончить. Как это вообще возможно, что она опять появилась в моей жизни, ведь я ее ненавижу. Лучше бы она никогда не возвращалась. Пусть бы оставалась там, где была». Как можно завидовать собственной дочери? Можно завидовать кому угодно: соседям, коллегам, родственникам, мужу или жене.

Хофмейстер и сам порой завидовал всем на свете, но только не собственным детям.

— Как ты можешь говорить так о родной дочери? — с трудом выдавил он. — И это неправда. Вот что самое ужасное. Ты