врешь. Тирза — красивая женщина, она прекрасная юная женщина. Ее все обожают, все мальчишки потеряли от нее головы. Все в нее влюблены, мне даже учителя говорили об этом. Я не знаю ни одной девочки красивее. И никакая она не плоская. И это даже прекрасно, что у нее не будет таких висящих, вульгарных, трясущихся сисек, как у тебя, на которые падки только марокканцы и турки, ей просто повезло.

Она тут же повернулась к зеркалу.

— Висящие сиськи?

Он ритмично постукивал себя по ноге вешалкой, украденной из какого-то швейцарского отеля.

— Посмотри как следует, Йорген. Разве они обвисли? Ты это называешь висящими сиськами? Ты что, настолько старый, что уже ничего не видишь? Тебе нужно заказать очки? Ты не видишь разницу между аппетитной грудью и висящими сиськами?

Она ухватила себя за правую грудь и стала ее гладить, хотя нет, даже не гладить, а мять. Хофмейстер перестал стучать себя по ноге. Где-то в доме громко хлопнула дверь.

— Нет, они не обвисли, пока еще не обвисли, — сказал он, испугавшись, что она устроит скандал прямо перед праздником. Ему нужно было сконцентрироваться на гостях, на закусках, на сардинах, коктейлях и вине. Но, сказав правду, он уже не мог остановиться: — Я не эксперт в этой области, я не знаю, где начинается висящая сиська и заканчивается обычная, но я знаю, что они обвиснут, по ним это видно. Если посмотреть как следует, то можно увидеть, что они уже немного обвисли, можно увидеть, что их время прошло, как и твое время уже прошло. Поэтому ты и вернулась сюда. Потому, что тебе некуда было идти. Потому, что ты и сама знаешь, что все это прошло, все твои приключения, романчики, декольте до пупка, все твои картинки маслом, это все в прошлом, совершенно в прошлом. Но это вовсе не повод ехидничать над своей дочерью, у которой сегодня такой большой праздник. Меня просто тошнит от твоих слов. От такого меня тошнит. Как раньше меня тошнило от тебя, так и тошнит до сих пор.

Он пожалел об этих словах сразу же, не успев их сказать. И снова подумал: «Какой бред. На этой семье лежит проклятие. Или, может, это я кем-то проклят. Да и какая разница, кто из нас проклят: моя супруга, мои дети или я сам, но в результате проклятие лежит на всех нас. Мы его делим».

Она ничего не сказала, только сжала сосок на правой груди.

Он поднял рубашку, положил вешалку на кровать. Как-то раз они летали на Кюрасао всей семьей, но так жарко, как сейчас, ему никогда еще не было. Волнение, раскаленная сковородка с сардинами. Горячее масло. Вся рубашка пропахла. Рыбой. Жиром.

— Йорген? — позвала она. — Может, перепихнемся?

Она посмотрела на него в отражении в зеркале. Перед ней лежал фен. Один из последних подарков Хофмейстера. Она была полностью голая, за исключением джинсовой юбки Иби. Было пять минут девятого.

— Сейчас? — удивился он.

— Да. Сейчас.

Он посмотрел на часы.

— Но почему вдруг? Если позволишь спросить.

— А почему нет?

— Гости сейчас придут.

Она покачала головой:

— Они не скоро появятся. Ты вечно так паникуешь, когда у нас гости, вечно устраиваешь драму. Ты даже понятия не имеешь, во сколько начинаются вечеринки в наше время. Ты отстал от времени. Ты всегда отставал.

— Но дети… — Он хотел еще что-то сказать, но решил на этом остановиться. Дети — этим же все сказано. Дети — это все объясняет.

— Они найдут, чем себя занять. Они взрослые девочки. Ты что, забыл? Твои дочери уже взрослые. Они уже давно не дети.

— Я думал… — сказал он после того, как пару секунд молча разглядывал пепельницу. — То есть а с чего это вдруг?

— Ну как это вдруг? Разве это «вдруг», Йорген? Мы и раньше это делали.

— Но это же всегда было фиаско.

— Господи, ну да, если тебе непременно надо так это называть.

Она все еще смотрела на него в зеркале, и, глядя на нее, он вдруг осознал, что провел с этой женщиной большую часть своей жизни. Лучшую часть своей жизни. Значительную ее часть.

— Я думал, мы с этим покончили. Ты не чувствовала ко мне влечения. Нет, я не расстроен, ничего страшного, но ты ведь сама так сказала. Это же не изменилось? — Ему пришлось перевести дыхание. Он сделал глубокий медленный вдох, как советовал доктор. — Я думал, ты приехала, чтобы узнать, как дела у меня и девочек.

— Это я тоже хотела узнать.

Он закрыл дверь. Тихо, как взломщик.

— Ты здесь просто гостишь. Мы же договорились. Мы же не начинаем все сначала? Мы слишком часто начинали все сначала. И с каждым разом все становилось только хуже. Раньше мы говорили: «Так будет лучше для детей». Но ты сама только что сказала, дети выросли. Так что нам не нужно делать это ради детей. — Он говорил так, будто они обсуждали опеку.

Он был без рубашки, но по спине у него все равно побежал пот.

— Так мы и не начинаем с начала. Да и что там начинать, господи? Что нам начинать?

Он пару раз сглотнул, вытер рот и попытался вытереть пот со спины, насколько у него получилось.

— Наше фиаско.

Она засмеялась. Над «их фиаско» оставалось только смеяться. Эхо грустной неудачи: пронзительный смех.

— Зачем ты говоришь такие вещи о своей собственной дочери? Я считаю это неприемлемым.

— А что я сказала?

— Что она плоская.

— Но она и есть плоская. Две горошины на доске. — Она вздохнула. — Ты не сможешь всю жизнь защищать своих детей, Йорген. Не сможешь. Чем больше ты их защищаешь, тем слабее они становятся. Их нужно готовить к жизни в большом мире. А это именно то, что будут говорить о ней люди. Что она одинаково плоская, что спереди, что сзади. Если я это не скажу, это скажут другие. Так что пусть лучше услышит от меня, потому что я говорю это с любовью.

— У нее прекрасное лицо.

— Ну, конечно, у нее прекрасное личико, красивые волосы и неплохая фигурка. Но сисек у нее нет, Йорген. У нее совсем нет сисек.

— Тирза — твоя дочь. Твоя дочь. Она же росла в тебе. Тирза, она…

Какой еще была Тирза? Он не знал, что сказать.

— Ну и что? Я знаю, что она моя дочь. И что, я теперь должна видеть то, чего нет? Сисек у нее нет, и точка. И раз уж мы говорим честно, то я скажу тебе правду, я терпеть ее не