Вне сомнений, именно естественное сопоставление судьбы Зингера с собственной и придало словам Ленина яркую страстность, обычно Владимиром Ильичом в печатных трудах сдерживаемую:

«5 февраля немецкая социал-демократия хоронила одного из старейших своих вождей. Всё рабочее население Берлина — многие сотни тысяч — по призыву партии явились на похоронное шествие, пришли почтить память того, кто отдал все свои силы, всю свою жизнь на служение делу освобождения рабочего класса…

Он отдал партии все свои силы, всё своё богатство, все таланты практика и руководителя. Зингер был из числа тех немногих, можно сказать: из числа тех исключительно редких выходцев из буржуазии, которых долгая история либерализма, история измен, трусости, сделок с правительством, угодничества буржуазных политиканов, не расслабляет, не развращает, а закаляет, превращает в революционеров до мозга костей. Редки такие выходцы из буржуазии, примыкающие к социализму, и только таким редким, долголетней борьбой искушённым, людям должен доверять пролетариат…

Зингер не был ни теоретиком, ни публицистом, ни блестящим оратором. Он был прежде всего и больше всего практиком-организатором нелегальной партии во время исключительного закона(закон 1878 года против социалистов, проведённый Бисмарком. — С. К.) и парламентарием (оба раза жирный курсив мой. — С. К.) после отмены этого закона».

То, что написал Ленин в последнем цитируемом выше абзаце, крайне важно для понимания подлинного Ленина! Из сказанного им в 1911 году ясно видно, что в условиях виртуальной буржуазной Российской республики — если бы она установилась в мирное время и в не разваленной войной стране, — мы увидели бы совершенно не того Ленина, которого знает реальная история.

Ленин создавал нелегальную партию не из любви к заговорам, а вынужденный к тому самим царизмом, без всякого чрезвычайного закона подавлявшим те гражданские свободы, которые к началу XX века стали в Европе уже нормой. Но если бы царизм уступил естественному ходу событий и принял английскую или германскую форму монархии, то Россия увидела бы Ленина — не руководителя нелегальной партии, а Ленина-парламентария, то есть, — русский вариант Пауля Зингера, ещё более успешный и выдающийся, чем «оригинал».

При этом целью и задачей Ленина как главы парламентской партии всё так же оставался бы социализм, и в условиях подлинно свободного выборного волеизъявления масс Ленин стал бы выборным главой российского государства в течение вряд ли более трёх-пяти лет после «отмены» российского не юридического, а фактического «чрезвычайного закона».

Ленин сам умел делать будничную повседневную работу, умея видеть при этом и общее, не топя его в мелочах. Поэтому он, говоря о Зингере, и подчёркивал:

«Этот практик, у которого большая часть времени уходила на мелкую, будничную, технически-парламентарную и всяческую „деловую“ работу, был велик тем, что не делал себе кумира из мелочей, не поддавался столь привычному и столь пошлому стремлению отмахиваться от резкой и принципиальной борьбы… Напротив, Зингер всякий раз, когда вставал вопрос о коренном характере революционной партии рабочего класса, о конечных целях её, всегда был во главе самых твёрдых и самых решительных борцов со всеми проявлениями оппортунизма… Зингер вместе с Энгельсом, Либкнехтом и Бебелем боролся на два фронта: и против „молодых“ полуанархистов, отрицавших парламентскую борьбу, и против умеренных „легалистов во что бы то ни стало“…»

Тут аналогия со сложившимся положением в РСДРП была явной и прямой.

Сильно звучало и следующее:

«Никогда трёхмиллионный Берлин не видал такого скопления народу: не менее миллиона человек были участниками и зрителями шествия. Никогда ни один из сильных мира сего не удостаивался таких похорон. Можно приказать десяткам тысяч солдат выстроиться по улицам при проводах праха какого-нибудь короля или знаменитого избиениями внешних и внутренних врагов генерала, но нельзя поднять население громадного города, если в сердцах всей миллионной трудящейся массы нет горячей привязанности к своему вождю, к делу революционной борьбы самой этой массы…

Он заслужил ту ненависть буржуазии, которая проводила его в могилу. Буржуазные ненавистники Зингера (немецкие либералы и наши кадеты) злорадно указывают на то, что с его смертью сходит в могилу один из последних представителей героического периода немецкой социал-демократии, когда так сильна, свежа, непосредственна была у вожаков вера в революцию… Но пусть не ликуют враги раньше времени!

Умирают старые революционные вожди — растёт и крепнет молодая армия революционного пролетариата»[133].

Написав так о Зингере, Ленин не мог знать тогда, конечно, что нарисованная им картина похорон Зингера в феврале 1911 года будет ещё более мощно воспроизведена во время похорон Владимира Ильича в январе 1924 года. Но сегодня эти ленинские строки выглядят так, как будто сквозь годы он видел новые миллионные ряды скорбящих, траурные флаги и народную скорбь уже по нему самому…

ЖИВУЩИЕ продолжают то, что не успели сделать ушедшие, и весной 1911 года Ленин организует под Парижем, в Лонжюмо, партийную школу. Ленин прочёл около 60 лекций, включая курс политэкономии, аграрный вопрос, теорию и практику социализма, курс философии и материалистического понимания истории… Занятия продолжались до конца августа 1911 года, после чего слушатели разъехались на нелегальную работу в Россию[134].

Подробные сведения о школе в Лонжюмо мы находим в документах охранки, опубликованных после Октября 1917 года. Провокатор Бряндинский, «осветивший» школу московской охранке, отметил даже, что два раза устраивались групповые выезды: «первый раз 14 июня в Париж на национальный праздник (день взятия Бастилии. — С. К.)… и второй раз в Версаль», при этом первый раз «на выпивку» было израсходовано до 150 франков, а второй раз «лишь 60–70 франков».

Бряндинский оказался объективным информатором и отметил, что «при расходовании партийных денег на личные потребности каждым из школьников в отдельности соблюдалась экономия» и лишь «при тратах целой группой особенно не стеснялись». Впрочем, 150 франков один раз на компанию человек в тридцать, многие из которых приехали из подполья и должны были уехать в подполье, — это не так уж и много.

Интересные воспоминания о школе в Лонжюмо оставила и Крупская, на которой лежала организация переписки слушателей с родными. Из колоритных воспоминаний Надежды Константиновны (в деталях подтверждаемых донесением Бряндинского) видна дружная, товарищеская атмосфера в этой французской деревне в 15 километрах от Парижа — не очень уютной, не курортной, но удобной тем, что там не жило никого из русских. Для слушателей-«нелегалов» это было обстоятельством существенным.

«Занимались много и усердно, — писала Крупская. — По вечерам иногда ходили в поле, где много пели, лежали под скирдами, говорили о всякой всячине. Ильич тоже иногда ходил с ними»…