Ненавижу себя за слабость, за никудышную силу воли, за боль, которая вернулась чувствами к этой девочке, за то, что дышать трудно, оттого что не ощущаю больше ее запаха, за то, что места себе не нахожу, за щемящую тоску. Везде хожу с планшетом и маниакально наблюдаю за ней, как последний параноик.

Улыбался вместе с ней, когда девочка впервые за долгое время радовалась, довольная рисунком на стене. Она рисовала на бежевой стене замысловатые узоры, что-то схожее с переплетением экзотических цветов. А я смотрел на ее живот, который выглядывал из-под задирающейся маячки, еще совсем маленький, почти незаметный, но такой красивый. Там мой ребенок, часть меня. И эта мысль раздирала на куски, на ошметки, которые отлетали от меня, оставляя кровавые следы. Мне вновь дико захотелось, до ужаса, до холодного пота, испытать это чувство. Но самое страшное то, что я вновь рискую стать палачом для самых близких людей. Не хочу лишать их жизни, не хочу им мучительной смерти и агонии, в которой умирали Анна и мой сын.

— Сука! — в очередной раз рычу, как раненое животное, и разбиваю кулак об столешницу; кости ломят так, что, кажется, я их раздробил, но душевную боль не перекрывает, она раздирает меня изнутри. А моя девочка рисует лиловым и сиреневым цветом цветы, разукрашивая их. Красиво очень. Моя зайка талантлива и искусна. Я не смею ее сравнивать с Аней — они разные, и этим сравнением оскорбляю их обеих. Женщины разные, а мои чувства одинаковые.

— А-а-а-а! — вою и вколачиваю кулак в столешницу, пачкая ее кровью. Стискиваю челюсть и переворачиваю планшет, настроенный на камеры в ее квартире. Мое наблюдение — будто форма извращения, мазохизм, мне невыносимо больно, но я все равно смотрю. Потому что это все, что у меня осталось на данный момент. Быть ее тенью.

Вылетаю из кабинета, поднимаюсь наверх, и ноги несут в ЕЕ комнату. Тут все стерильно, не осталось даже запаха, и я проклинаю горничную, которая без моего разрешения сменила белье. Падаю на кровать и зарываюсь лицом в подушки. Кажется, постепенно забываю ее запах, и меня начинает ломать, словно наркомана, хочется новой дозы, чтобы продолжать жить дальше. И если еще месяц назад я думал, что мне нельзя давать шанс на мечты о нормальной жизни с Софией, то сейчас в своей голове все больше и больше вырисовываются схемы, как это можно устроить. Рухнет империя, построенная на крови моих близких? Плевать, я и раньше с удовольствием бы все разрушил, если бы мне кто-нибудь дал выбор. Оказывается, после кары и мести легче не становится; мрази, отнявшие у меня семью, давно сгнили на дне болота, но и я продолжаю гнить заживо, потому что легче не становится.

И вот новый виток, где я думал, что непоколебим, и у меня нет уязвимых мест. Нельзя угрожать тому, кто ничего не боится. Я думал, что неуязвим. Пока не появилась София. И я опять жалкий трус, у которого трясутся поджилки, и выступает холодный пот только от мысли, что кто-то может причинить вред Софии, использовать ее, как инструмент. И если бы это была только моя паранойя! Моя психическая деформация! Я нашел бы в себе силы справиться, но на меня уже совершено два покушения, а поскольку я неуязвим, твари могут пойти по головам моих близких. Слишком жирный и сладкий кусок я ухватил и держу в руках, слишком разозлил врагов, и они ничем не побрезгуют.

Прошло еще три месяца. Я на заседании правления во главе стола, вокруг меня даже не акулы, за круглым столом шакалы, улыбаются, ведут диалоги, решают проблемы и обсуждают рост и падение акций. А я осматриваю всех по порядку, чтобы понять, кто из них пытается убрать меня с дороги.

Это непросто, потому что у каждого из присутствующих равные права и возможности. Каждый настолько ублюдочен и безжалостен, что любому из них позавидует сам Чикатило. За власть и деньги сейчас не просто перегрызут глотку партнеру, а придушат собственную мать. А у меня контрольный пакет, я подмял этих стервятников под себя.

Ошибочно полагать, что девяностые давно прошли, и сейчас вопросы решаются цивилизованно, с помощью диалогов и переговоров. Все они, мать их, с виду искусные дипломаты, А за стенами компании — отъявленные рецидивисты, которые положили немало народу ради жирного куска. Миром правят власть, деньги и секс. Среди таких людей нет понятий благородства или партнёрства, каждый видит друг в друге врага. Сядет на мое место кто-то другой, и он станет мишенью. Мне было легко выносить эту ношу, не страшно маячить красной тряпкой. А сейчас вновь надломился…

Зильбер распинается, толкая речь, а я смотрю в ноутбук. В маленькое окошко камеры в гостиной. София что-то готовит, старательно замешивая тесто, одновременно разговаривая с матерью. Забавная, вся в муке, с косой на плече. Ей стало мало домашнее платье, которое натянулось на округлившемся животе. Там мой сын. У нас будет мальчик. Я знаю о Софии даже больше, чем она сама о себе, все досконально, вплоть до результатов анализов.

Она изменила мою квартиру до неузнаваемости. Это ее царство. Воздушные шторы на окнах, пушистые чехлы на диванах из кожи, море подушек разных цветов. Ковер, в котором утопают ее босые ножки. Комнатные цветы, безделушки на полках и расписная стена, над которой она так долго трудилась.

Иногда мне кажется, что девочка чувствует, что я смотрю на нее. Она замирает и оглядывается, будто ищет меня, задерживает взгляд на камере и, кажется, заглядывает в мою темную душу. Но это невозможно, камеры замаскированы под софиты.

Она накрывает тесто пленкой, вытирает руки и вдруг замирает, прикладывая руки к животу.

Кажется, не дышит. Сын шевелится — она это чувствует и гладит животик, что-то говорит матери, которая наверняка улыбается. Я продал бы душу дьяволу, чтобы прикоснуться к ее животу и почувствовать сына, чтобы упасть на колени и прильнуть губами, чтобы целовать животик и шептать нашему сыну, вымаливая прощение за то, что меня нет с ними рядом. И сдыхать у них в ногах.

Я давно уже не могу держать это все в себе и обманываться. Броня треснула, эта девочка раскромсала ее на мелкие осколки, содрала с меня кожу живьем, обнажая нервы. И теперь внутри невыносимо болит. Такая маленькая, глупая девочка, но гораздо сильнее меня. Чувствую себя перед ней ничтожеством.

В квартиру кто-то звонит, София спешит, широко раскрывает двери и восторженно распахивает глаза, когда видит, как Артем заносит коляску. Она сдирает с нее пленку и улыбается, водя по коляске руками, рассматривая детали.

Мой охранник идеально подготовленный человек, наверное, единственный, кому доверяю. Я вручил ему все самое ценное. И он беспрекословно выполняет свою работу, даже больше, чем нужно. Он почти живет с Софией, жертвуя личной жизнью. И я безмерно благодарен и не только финансово.

Он не позволяет себе лишнего. Но его глаза, эмоции все больше и больше вызывают во мне жгучую черную ярость. Он смотрит на нее с восхищением, как на богиню, как могу смотреть только я. Он улыбается вместе с ней и с нежностью прикасается взглядом к ее животу.

Моя ревность зашкаливает в такие моменты. Гаденыш знает, что в квартире камеры и не позволяет лишнего, только эмоции. Но он выразительно их выплескивает. Хочется выколоть ему эти жадные глаза, которыми он ее трогает. Но я сдерживаюсь, поскольку пока мне некому ее доверить. Пусть только посмеет притронуться к тому, что принадлежит мне, и я сверну ему шею.