– Зато я нормальный.

Андрей все больше молчал, но в этом молчании чувствовалось уже гораздо больше умиротворения, чем в начале их встречи, когда он, хмуро барабаня по рулю, ждал Мишу на Лиговке у арки ее дома.

– И кстати, у меня не так уж много друзей. Хотя по мне и не скажешь, даже не заподозришь, я же умница и красавица, это понятно. И уж совершенно точно ты не входишь в их число.

– Прости, что?

– В число моих друзей, я имею в виду. Просто не хочу сейчас домой, и ты, как я вижу, в таком же положении.

Андрей улыбнулся. Ну, почти. Уголки его губ сделали вялую, но достойную похвалы попытку приподняться.

– Знаешь что? Я думаю, нам стоит пойти и съесть сейчас самый вредный фастфуд из всех возможных. Что-нибудь абсолютно антивегетарианское, пропитанное вкусовыми усилителями и калорийное, что ты на это скажешь?

– Впервые слышу от тебя столь трезвую мысль!

Блогер Миша, которая на самом деле была Маша, улыбнулась так заразительно, что Андрей не смог не улыбнуться в ответ.

* * *

* * *

Невский проспект во время рассвета казался прозрачным, отмытым дочиста и светящимся такой неуловимой прозрачной красотой каждой линии, как будто сошел с картины импрессионистов. Когда начали свою работу станции метро, Андрей окончательно решил во что бы то ни стало успеть рассказать обо всем Полине. До вылета оставалось немногим больше четырех часов.

Миша поддержала его решение.

Так что, пока он дошел до машины, он весь телефон оборвал, силясь дозвониться Максиму. Но тот не брал трубку.

На самом деле к смерти нельзя подготовиться, это физически невозможно. Я стараюсь просто ни о чем не думать, потому что, как ни крути, в наше сознание не вмещаются такие понятия, как «бесконечность» или «смерть».

По прошествии лет мне пришлось похоронить самых дорогих людей: свою мать, свою дочь, своего мужа. Думаю, пока человек живет, он не может привыкнуть к смерти и не может с нею смириться. Когда не стало твоей матери, я, хотя и была уже взрослой женщиной, совсем по-детски все время боялась, что с тобой или с твоим отцом может что-то случиться.

Потом это чувство притупилось, я справилась с ним, и осталась только тихая, какая-то неиссякаемая радость, спокойное ликование от каждого дня, который мы прожили вместе. Мне нравится тот человек, в которого ты выросла, я спокойна за тебя и твое будущее, и печалит меня (эгоистично, пожалуй) только то, что я уже не увижу, как дальше складывается твоя жизнь, и не познакомлюсь с той, кем тебе еще только предстоит стать.

Но я пишу тебе это письмо не для того, чтобы попрощаться, не для того, чтобы пожелать тебе что-нибудь приятное и хорошее, как принято перед долгой разлукой. Я хочу рассказать тебе историю, мою историю. Эта история про то, как я совершила самую большую в своей жизни ошибку.

Когда я ошиблась, мне было немногим больше, чем тебе сейчас. Я жила тогда в Санкт-Петербурге, городе, который мне пришлось оставить навсегда. Не было дня за всю мою долгую, богатую на места и события жизнь, чтобы я не жалела о том, что уехала оттуда.

В детстве я очень гордилась тем, что наш город стоит на берегу моря. Пусть северного, грязного и холодного, но все-таки моря. Мы так и называли с друзьями наш Финский залив – «Почти Что Море». Помню, как весной мы пускали во дворе кораблики – было много луж, бежали большие ручьи, а общие поленницы прямо во дворах были тогда обычным явлением, так что у нас, школяров, никогда не было недостатка в материалах для корабликов: в ход шли и щепки от поленьев, и спички, и школьные тетрадки.

Погода в Петербурге формируется по каким-то своим, неявным человеческому глазу законам: и Новый год, и середина лета могут встретить прохожего совершенно одинаковой температурой, например пятью или десятью градусами тепла. Помню, как мы как-то собирали на даче смородину в тех же осенних куртках, в которых проходили весь март и февраль. Однажды мама торжественно пообещала мне, что – слава погоде – мы будем купаться прямо в заливе.

Но пока мы, облаченные по всем правилам жаркой погоды, добирались до Елагина острова, все уже переменилось, солнце ушло, а я, как и все петербургские дети, не отличалась завидным здоровьем. Мама предложила не отчаиваться: всегда можно придумать какой-нибудь выход. И когда мы вернулись домой, я не без помощи мамы насладилась импровизированным пляжем: облачившись в купальник, сидела с ногами в тазике, мама включила душ и, держа его одной рукой, другой раскрыла зонтик. Нам было очень весело, и мы так долго отдыхали «на пляже», что в ванную уже начали стучать соседи.

Так мама воспитала меня, а я старалась так же воспитывать свою дочь, а потом и тебя, дорогая Полина. Я не очень верю в то, что называют плохими генами – мне кажется, много вернее то, что все мы родом из детства. Молодого человека, которого я полюбила много лет спустя после того знаменательного купания, никто не воспитывал, никто не говорил ему в детстве, что всегда можно что-нибудь придумать, найти выход, купаться в ванной, если испортится погода.

Я жила в эпоху атеизма, и богом для меня в более-менее общепринятом значении этого слова всегда была человеческая способность жить и творить.

Полина, мир – это одно большое непротиворечие, а его конечная цель – сотворчество. А дальше думать у меня не получается, не получается всерьез представлять, что будет там, встречу ли я там Таганова. Всерьез поверить в теории о перерождении душ тоже не выходит. Мы живем и будем жить на страницах, в памяти и сознании помнящих нас людей, это и так понятно, зачем повторять очевидное.

Но все равно продолжаю думать о тебе и твоем папе, представлять, что дальше будет с вами, потому что думать о том, что будет дальше со мной – не получается.