Но в пригородах и предместьях, продолжал Тони (вполне вероятно, тогда он пытался помочь мне понять своих родителей), образуется некое промежуточное пространство сексуальных сумерек. Пригороды и предместья — Метроленд, к примеру, — эротически сонные или даже, верней, усыпляющие; и тем не менее именно здесь рождаются самые изощренные желания, которые «поражают» самых неподходящих людей. Здесь ты никогда не знаешь, чего от кого ожидать: дешевая проститутка может послать тебя куда подальше; благополучная супруга какого-нибудь гольфиста может наброситься на тебя безо всяких прелюдий, сорвать с тебя школьную форму и проделать с тобой самые что ни на есть извращенные, замысловатые штуки; с продавщицами из магазинов может повернуться и так, и этак. Папа Римский запретил монахиням селиться в пригородах, утверждал Тони. Именно здесь, говорил он, случается по-настоящему интересный секс.

В тот вечер мне показалось, что что-то в ней все-таки было, в этой теории.

Мы с Марион не видели дядю Артура уже несколько месяцев, а потом позвонил Найджел и сказал нам, что дядя умер. Не буду врать: никто из семейства не облачился в траур. Скорбеть никто не собирался; если кто и сподобился на какое-то чувство, то исключительно — на удивление. За последние пятнадцать лет я не воспылал к дяде нежной любовью; единственное, на что меня хватило, — это понять, что его неприязнь ко мне достойна всяческого уважения, потому что она была честной. И еще я отдавал должное его извращенной самодостаточности.

Под старость он стал еще более откровенным обманщиком, если такое определение вообще уместно. В лучшие годы все его выходки были тщательно продуманы и спланированы: он вечно жаловался на поясницу и на боли в колене — по его «честному» взгляду можно было заподозрить, что он нагло врет, но была все-таки вероятность, что он говорит правду. И только потом, когда он как бы вскользь упоминал о каком-то занятии, которое просто физически невозможно выполнить с больной поясницей или с негнущимся коленом, ты понимал, что тебя обманули. И оставалось лишь улыбаться, признавая свое поражение.

Но в последние годы дядя оставил все эти тонкости. А про элементарную вежливость он забыл еще раньше.

— Хотите чаю? — спрашивал он, приподнимался на дюйм над креслом и падал обратно с натужным: «Ох». — Проклятое колено/нога/печень, — сообщал он Марион и даже не утруждал себя пылкими благодарственными словами (из которых раньше устраивал целый спектакль), когда она вызывалась сходить на кухню и приготовить чай. Из-за всяческих хворей-болезней — долгосрочных, хронических, рецидивных и одноразово-однодневных — он не мог ничего делать: менять прокладки в водопроводных кранах, протирать пыль на верхних полках, штопать одежду, мыть посуду и провожать нас с Марион до порога. Однажды, когда он за полчаса успел пожаловаться на артрит большого пальца, помутнение зрения и боль в ноге, Марион предложила вызвать врача.

— Чтобы выкинуть деньги на ветер?! Они же все коновалы, все до единого! Им только и нужно, чтобы вытянуть из тебя больше денег: даже если ты совершенно здоров, они объявят тебя больным. И залечат до смерти.

— Но, Артур, — Марион изобразила тревогу, — а вдруг это что-то серьезное?

— Ничего такого, чего нельзя вылечить дополнительной мягкой подушкой. — Он сделал вид, что потянулся за этой самой подушкой. — Ох, э… спасибо, малыш. — После чего он добавил с сознанием исполненного долга: — Проклятое колено.

Его беспредельная подлость, которую раньше он еще хоть как-то маскировал, со временем проступила во всей красе. Такой он был человек: находил удовольствие в том, чтобы делать ближнему мелкие гадости. Его пес Фердинанд умер вскоре после того, как дядюшка решил, что количество мяса в собачьей еде явно излишне, и стал кормить Фердинанда «съедобной» смесью, которая состояла наполовину из сухих собачьих котлеток и наполовину из древесных опилок. Он бы, наверное, разбавлял водой даже воду для Фердинанда, если бы знал — как.

К старости он растерял всех друзей. Он не чинил изгородь вокруг сада, никогда не задергивал занавески на окнах и любил раздражать соседей затяжными приступами чесотки. На Рождество он рассылал старые открытки, которые раньше присылали ему, с нарочито зачеркнутой подписью предыдущего отправителя. Нередко случалось, что он — ничтоже сумняшеся — присылал нам с Марион ту же самую открытку, которую мы отправляли ему на прошлое Рождество.

Остальную переписку он вел преимущественно с директорами фирм, продающих товары по почте. Надувать эти фирмы было одним из любимым дядиных развлечений. И надо сказать, у него это здорово получалось. Тактика заключалась в следующем: он отправлял в фирму заказ на товары с оплатой по получении; когда товар доставляли, дядя ждал месяц, чек выкидывал в мусорное ведро и давал указание банку не оплачивать чек данной фирмы, буде таковой придет. А когда дядюшке присылали запрос и повторный чек, он писал в фирму длинное гневное письмо (причем ставил дату двумя-тремя днями позже; якобы он отправил письмо еще до того, как ему выслали повторный чек, и оно просто чуть задержалось на почте), в котором жаловался на низкое качество товара, требовал заменить его, прежде чем он вышлет назад испорченный, и просил заранее оплатить ему почтовые и упаковочные расходы. У него были и другие — еще более коварные — уловки, и нередко случалось, что он получал форменную офицерскую куртку добровольческого резерва ВМС или самозатачивающиеся садовые ножницы с пластиковыми ручками всего за несколько марок, аккуратно отклеенных на пару от старых конвертов.

Я так думаю, что некоторые дядюшкины «болячки» были вполне настоящими — хотя сомневаюсь, что он сам различал настоящие и придуманные, — и в конце концов довели его до фатального сердечного приступа. Меня не особенно тронула его смерть; как не тронуло меня и то, что он умер в одиночестве, — в конце концов, он сам это выбрал. Меня расстроило другое: когда мы с Найджелом приехали прибраться в дядином доме, зрелище было поистине удручающим. Пока Найджел без умолку болтал об отвратительных деталях смерти, которые, как я понял, его очень интересовали, я уныло обозревал дом, полный свидетельств о незаконченных делах, которые смерть оборвала на середине. Меня вовсе не удивила гора немытой посуды — это было типично для дядюшки, который сокращал расходы на воду и мыл посуду раз в две недели, а использованной водой поливал розы. Но повсюду валялись вещи — брошенные, покинутые, оставленные за ненадобностью. Наполовину использованная упаковка ежиков для прочистки курительной трубки, из которой торчала одна узкая щеточка — следующая, которую дядя Артур собирался использовать. Закладки (а если точнее, обрывки газет) торчали из книжек, обозначая места, дальше которых дядя уже никогда не прочтет (не то чтобы меня это особенно волновало). Одежда, которую любой другой давно бы выкинул на помойку, а дядя Артур проносил бы еще добрых пять лет. Часы, которые пока идут, но скоро уже остановятся без завода. Дневник, который обрывается на 23 июня.

Кремация была не хуже, чем семейные сборища на Рождество или время, проведенное в раздевалке с регбийной командой, в которой ты тоже играешь, но без всякого энтузиазма. Потом, когда все закончилось, мы вышли на улицу — около дюжины человек, которых смерть дядюшки собрала вместе. На улице было противно и жарко. Мы неловко сгрудились в кучу, читали надписи на венках и отпускали короткие замечания по поводу автомобилей друг друга. Я заметил, что на нескольких венках не было карточки с фамилией отправителя; может, это были венки от администрации крематория — чтобы мы, то есть безутешные родственники, не особенно огорчались при виде бедненького антуража «нашей» кремации.