с голой кожи что толку? На нее же и одежек не напасешься.

Толковали так долго, да сосватали, и в ту же осень свадьбу и сыграли. Перешла Любава в мою избу жить. Долго Бог нам детишек не давал, токмо спустя три года и отяжелела. Жалко токмо, матушка к тому времени на тот свет ушла. Я-то все думал: наконец внука узрит, радости-то сколько ей будет, ан не сложилось.

Галопом я ехал недолго, конь начал храпеть, и я его в шаг перевел. Хорошо хоть, погода ясная, следы хорошо видать. Отобедал прямо в седле теми сухарями, что Никодим дал, да огненной водой из фляги запил. По дороге куропатку подстрелил. Ехал я, значитца, а они из кустов в небо как сорвутся, только и слышно, что хлопанье крыльев. Ну, я одну и подстрелил, за задние лапки к седлу привязал и дальше поехал. Токмо к вечеру столбы дыма узрел.

Подъехал я к самому лагерю и смело к часовому обратился:

— Истинно ли сказывают, что вы много баб ладных пленили?

— А твое какое дело? Те чо, рыло носить надоело?

— А я охотник местный, тут недалеко изба моя посреди леса.

— И чо? — подбоченился часовой, а сам глядит волком, недобро глядит да хмурится.

— А бабы нет, вот я думаю, зачем вам столько? А мне хоть бы одну ночку с бабой провести. Куропатку дам. — Отцепив от седла, я поднял вверх свою добычу и повел речь дальше: — Я и еще куропаток наловить могу, и хрюческих тюк, и белопятных оленей. Токмо я переборчивый, сам бабу выбрать хочу.

— Ты, мужик, совсем сбрендил, что-ли? — изрек стражник. — Бабу за куропатку, где ж такое видывали?

— Так-то всего за одну ночку-то.

— Да и страшные те бабы, они же вырожденки.

— А коли страшные, так чаго же вы их себе забрали?

— Для Великого Всесожжения.

— Чаго? — поднял брови я.

— Праздник у нас такой, вырожденцев во славу богов сжигать будем, — объяснил часовой.

Тут уж я еле сдержался, чтобы в глаз ему охотничьим ножом не запустить. Сижу в седле, зубами скрежещу. Вот ведь гады!

Подошел к тому часовому еще один, сам высокий, широкоплечий, с окладистой бородой да шрамом через все лицо и глаз белый, где тот рубец проходит. Что-то ему тихо поведал и на меня косо глянул. Перемолвились они, бородач со шрамом мне и молвил:

— Пойдем со мной, охотник.

Ну, я спешился и веду коня в поводе за бородатым. А тот и молвит, шагая:

— Совсем один живешь?

— Ага, — кивнул я.

— И отчего же не женишься?

— Как раз собирался, да не выбрал пока, — сбрехал я, по сторонам опасливо поглядывая.

— Ты, я смотрю, парень крепкий, к нам в рать пошел бы?

— А отчего бы не пойти, — опять сбрехал я.

— А вот и бабы, — отворил он вход в большой шатер. Я Гнедка прямо у входа оставил и внутрь вошел, бородатый — за мной.

И правда, сидят женщины вокруг костра, друг к другу жмутся, большими ланьими глазами на нас зыркают. Все как одна из моей слободы. Тут уж я еле сдержался, чтобы в рыло тому бородатому не заехать. Ну, думаю, держись, Михей. Бери Любаву, и деру!

— Вон та, — показал я на Любавушку.

— А ты, парень, не промах, и глаз-алмаз, — почему-то повеселел бородатый.

— Ну а чо? Ладная баба, а если белопятного оленя изловлю, насовсем мне ее отдашь?

— Насовсем не отдам, — уперся бородатый.

— А если еще хрюческую тюку?

Ох, и недобро же он на меня покосился.

— Две хрюческие тюки! И дюжину куропаток, — добавил я, поразмыслив.

— Не велено.

— Отчаго же?

— Ты, охотник, чистокровный, а она вырожденка.

— И чо?

— Ты сам, добрый молодец, подумай, чо от такого брака родится? Еще худшие вырожденцы. Да и боги тебя покарают за союз с низкородной. Вырожденцы же не люди, это нелюдь! Ты просто нормальных баб еще не видывал. Вот поедешь с нами в город — там такие девки! И все чистокровные!

Тут уж я не выдержал, со всей дури ему кулаком в рыло заехал. Бородатый назад откинулся, в стену шатра так и впечатался. Кровь из носа хлынула и зенки навыкат, что те пятаки. Я Любаву за руку хвать, из шатра и на коня.

Поскакали во весь опор.

И тут среди ясного неба гром. Мой конь завизжал, на дыбки поднялся и оземь! Мы кубарем и покатились. Я быстро на ноги вскочил и смотрю: бегут к нам молодчики, и у каждого по палке в вытянутой руке. А оттуда — огонь! И так меня болью в груди пронзило.

Упал я оземь, рукой за грудь — мокро. Откуда запах крови?

— Михей! — услышал я Любавин голос, и вот она передо мной, но сразу помутнела, и все поплыло куда-то в сторону.

21 — Метанойя (Ио)

Только люди способны к покаянию, нелюди вины не чувствуют, потому и не раскаиваются.

© Валентин Рычков

И как я раньше не подумал о том, что Анна его детеныш? Я совсем забыл, что двуногие сильно привязываются друг к другу, даже взрослые. Понятно, когда детеныш — к родителю, ну, иногда и родитель к детенышу тоже может. Но взрослые… У нас такое редко. Взрослый ведь может и сожрать.

Пытаюсь учитывать, что люди отличаются от нас, но постоянно что-то упускаю. И что теперь делать? Диодор так расстроился. Я и представить не мог, что он может плакать. Я знаю, что такое плакать, из памяти тех, кого сожрал. Когда просматривал их воспоминания, иногда такую сильную боль чувствовал. И как они с этим живут?

Анна меня и вовсе поразила. Я когда поглотил ее, так и замер в полном недоумении. Как вообще можно хотеть себя убить? Желать себе полного уничтожения. И как в ней помещалось столько боли? Голова чуть не взорвалась. Все из-за смерти Алекса. Оказывается, все это время она медленно умирала по своей же воле. Я раньше и подумать не мог, что моя охота может причинить кому-то столько страданий.

Потом еще остальные в комнату ворвались. А я уже там, в образе Макса. Все так засуетились, а я стою в полнейшем недоумении, вижу: Диодор плачет, и я не способен что-то изменить. Я уже сделал ужасную ошибку и не могу вернуть все назад. И, главное, зачем? Я же не был голоден. Все из-за любопытства. Меня заинтересовал Алекс, и я хотел понять Анну. Любопытство и стремление к бессмертию.

Нет, это все слишком ужасно. Но ведь как