Баварцы не показывались. Снег валил и валил, из-за спин русских солдат, с востока на запад, летели бесчисленные белые пульки, и пусть они не убивали, но залепляли глаза, лезли в нос и рот, порывы ветра резали, словно нетрезвый цирюльник скверной бритвой, – и фон Пламмет уже не давил, задержался, подтягивая свежие эскадроны и роты взамен потрёпанных.

– Они сейчас вширь пойдут, это верно, – харкнул Сажнев. – Вдоль берега, вправо и влево. Дорог там вроде как нет, но не зря ж у них биргерские роты, там-то народ каждый тутошний кустик знает.

– А как же мыза-то, ваше благородие? Мыза, со штабными, значит, с господами офицерами? С его сиятельством? – Последние слова Рябых прошептал почти трепетно; странно было слышать такое из уст старого солдата, прошедшего огонь и воду.

Сажнев только сжал громадные кулаки. Оставалось лишь надеяться, что посланные гонцы до Лабовской мызы добрались вовремя…

* * *

Отходили, волокли на себе раненых, кого смогли, кого успели подобрать, выхватив из-под драгунских клинков, огрызаясь короткими залпами. И «чёрные волки» словно поняли, что добыча не стоит сломанных клыков; натиск на отступающий батальон Сажнева стих. Стих, но не исчез полностью – драгуны и штуцерные фон Пламмета висели на плечах, щедро тратили патроны, осыпая пулями отходивший по размокшей дороге батальон. Несмотря на сумерки и ветер, несмотря на то что палили почти наугад, выстрелы находили цель, и отступавшему последним Сажневу пришлось дать команду сойти с дороги. Это помогло – пальба баварцев теперь гремела впустую, а собственные стрелки вновь заставили «чёрных волков» поумерить прыть.

То справа, то слева – но по большей части слева – вспыхивали ружейные перестрелки; время от времени тяжело ухали пушки, перетащенные баварцами на русский – до недавнего времени – берег Млавы.

Вскоре к отходившим в относительном порядке сажневцам стали прибиваться солдаты из других полков – вымокшие и растерянные, но, к счастью, не испуганные. Никто не побросал ни ружей, ни патронных сумок.

– Тут целый взвод явился, ваше высокоблагородие! – К упрямо шагавшему, несмотря ни на что, по краю дороги Сажневу подскочил расторопный унтер. – Грят, из суждальских.

– А олонецкие есть?

– Малеха есть, вашбродь. Грят, порубили их супостаты сильно. Наскочили, а у тех и ружья в козлах, и каша на кострах…

Сажнев только скрипнул зубами.

– А командиры их где? И суждальцев, и олончан?

– Не могу знать, вашбродь. И те не знают. Грят, их благородия все на мызу поехали.

– Видать, разминулись мы с ними, – вслух подумал Сажнев. – Капитан Рябых! Михайло Платоныч, здесь ли ты?

– Здесь, ваше благородие, – как из-под земли вырос щуплый ротный.

– Возьми прибившихся. Сбей во взводы. Унтеров наших им дай потолковее. Того же Петровского.

– Знамо дело, господин подполковник.

Ещё немного, ещё чуть-чуть – и кажущийся бескрайним лес разожмёт жестокие объятия, выпустив потрёпанный батальон на просторы пограничных полей. Баварские волки пошли севернее, искромсав Суждальский с Олонецким полки – и явно нацелившись на мызу. Что-то там сейчас делается?

Княжьи именины на Лабовской мызе нельзя сказать, что были уже в самом разгаре, но дело двигалось справно. На смену иссякающим откупоривались новые бутылки, играли музыканты, в углу занимались пуншем. Не по уставу, конечно же, но кого или чего, в самом деле, бояться штабу Второго корпуса? Да собери фон Пламмет здесь хоть сколько солдат, не сумасшедший же он, в самом деле, – своей волей нападать на Державу?.. И его величество кайзер Иоганн, разумеется, тоже не сумасшедший. Тем более, как многозначительно намекал Шаховской, Пруссия, мол, негласно обещала не вмешиваться. Дескать, неуступчивость и упрямство герцога истощило запасы даже берлинского терпения. Конечно, выносить штаб так близко к рубежу не есть хорошо, но что делать, коль в сиих богом забытых местах Лабовская мыза – единственное достойное место?

В общем, празднество ещё не успело, что называется, «как следует начаться», не теснились батареи пустых бутылок, а знаменитые винные погреба его сиятельства князя Шаховского даже не думали показывать дна.

Горели и оплывали свечи, вовсю старались музыканты, хотя никто не танцевал за досадным неимением дам; князь, отдав приказы, успокоился, опрокидывая бокал за бокалом. Глаза у именинника заблестели, щёки раскраснелись, но до того состояния, когда начинают падать под стол, ему, как и остальному собранию, было очень и очень далеко. Шаховской вообще очень гордился своим «умением», как он это называл, пить, совершенно при том не пьянея.

Возмутители спокойствия, Сажнев и Росский, куда-то сгинули – видно, почуяли, что с его сиятельством шутки плохи. И то сказать – Сажнев, медведь югорский, зверь дикий, коего в зоологическом саду выставлять или по улицам на цепи водить, – что удумал, подлец! Нет, зря, зря государь затеял эти штуцерные игрища, ставя командирами там служилых хамов, даже не гвардейских офицеров, чем побуждал в оных хамах наглость с дерзостью. Что учудил подполковник этот – на приказы наплевал, на другой берег полез… а ну как его заметили? Что тогда? Государь был особо строг и недвусмыслен, когда говорил, что даёт ливонцам последний шанс. В штабе ведь, как его ни пои, всегда найдётся пригретая змея, кто настрочит донос… да хоть тот же Ломинадзев. Льстить льстит, друг сердечный, а на самом деле, коли припрёт… Не зря ведь и не просто так вхож он и к великому князю Авксентию Марковичу, и к сухарю-канцлеру!

Какое-то время за окнами лишь завывал ветер, да, не жалея сил, лупил в ставни снег, и его сиятельство уже почти уверил себя, что страхи его напрасны, – когда ветер на улице смешался вдруг с яростной и частой ружейной пальбой, почти тут же слившейся с пушечною канонадой.

Вышколенные музыканты не сбились с ритма, лишь лица их вытянулись; но руки, словно у оловянных человечков из заводной шкатулки, продолжали двигаться, точно по собственной воле.

Зато остальные офицеры остолбенели. У кого-то из молодых даже выпал фужер, зазвенел хрусталь, а потом все разом бросились к окнам, хотя там ничего нельзя было разглядеть, кроме струй крутящегося снега.

– Что такое?! Господа, что такое?! – не выдержал какой-то молоденький и безусый корнет, приглашённый исключительно благодаря княжескому титулу.

– Мы и артиллерию ещё не подтащили…

– Ливонцы?!

– Ударили, гады?!

– Ливонцы, ливонцы. – Щёголь-поручик, приезжавший звать Сажнева на ассамблею, а теперь особо налегавший на хмельное, пошатнулся, схватился за косяк, пытаясь свободной рукою вырвать саблю. – Упились совсем, верно, чухна белоглазая…

– Кто бы говорил, поручик! – рыкнул немолодой майор, один из немногих людей в возрасте, бо́льшую часть свиты князя составляла блестящая гвардейская молодёжь.

– Да я-а, и-ик! Сейчас сам, и-ик!..