Волков же давно за собой заметил, что, наоборот, в таком состоянии начинал видеть всё вокруг с ещё большей ясностью и отчётливостью. А поскольку вокруг было только вот это отсутствие и денег, и условий, и перспектив, то он становился совсем тревожным и ужасался, как же никто не понимает, что это – финиш, и дальше ничего им не светит?! И как они при этом могут вот так нажраться и валяться в луже, как счастливые поросята, пока не прибежит хозяйка и не дотянется до своего порося палкой: «А ну живо домой, скотина!»?

Этого тревожного состояния он боялся так же, как алкаши боятся наступления трезвости, когда безысходная жизнь снова предстаёт такой, какая она есть, когда так и лезут в глаза и неустроенность, и ужасный быт, и измученная этим бытом семья. В голове роятся мысли об отсутствии денег хотя бы на опохмел и для дальнейших жизненных перспектив. Поэтому и не пил. К тому же от алкоголя его с особой беспощадностью начинала терзать несносная астма.

Да и алкоголя-то как такового в стране не стало! Если алкоголем называть настоящую водку, коньяк, натуральное виноградное вино, а не то пойло, которое хлынуло в Россию после горбачёвских попыток отучить от пьянства вымирающий русский народ. Пойлом этим можно было малярные кисти от краски отмывать! На прилавках тогда стояли какие-то ужасные бутылки с криво приклеенными этикетками, больше похожие на склянки из химической лаборатории, потому что на дне некоторых наблюдался то голубой, то зеленоватый осадок, похожий на закручивающиеся в спираль водоросли. Никого это не смущало: не нравится – не пей. Но пили, да ещё как! А он вот за всю жизнь пару-тройку раз попробовал, но ни разу так и не был пьяным по-настоящему, по русским меркам. И окончательно разочаровался в алкоголе на всю жизнь. Уже потом, когда у него появилась возможность пить настоящий дорогой коньяк, и то не пил: не тянет, и всё тут. Его даже никогда на предмет выпивки не дёргали, как это бывает в мужских компаниях, так как знали, что он может отреагировать, мягко говоря, неадекватно. Его именно потому и стали считать лидером, потому что среди пьяных кого ещё им назначить? Не орёт, не мечется, не валяется в грязи, не доказывает никому ничего с пеной у рта, а спокойно наблюдает за происходящим, словно бы знает ответы на все вопросы. Значит, он тут главный и есть. Эта способность не пьянеть и спасла его в те годы, когда на многих предприятиях зарплату или вовсе не платили, или выдавали исключительно в жидкой «валюте». Рабочие спивались быстро и гарантированно. Если и заводился где какой революционер – «Ребята, давайте пойдём, посмотрим им в глаза и честно спросим: доколе, а?», – то ему выдавали двойную норму: на, получи и заткнись. Через пару месяцев «революционер» уже лежал в конце смены под забором и дрыгал ногами от болей в прожжённом желудке. Если он ещё кого куда и призывал, то только «набить рожи сукам-жёнам, которым только деньги подавай», или завалиться к какой-нибудь местной самогонщице, которая тоже сука, как и все бабы, но всё же понимает «насущные нужды пролетарьята». Да мужики и без его призывов наквасятся и ползают на карачках. А потом прибегают жёны и растаскивают по домам свои «сокровища», чтобы затем дома друг друга пинать и лаять. Начальство очень довольно: «Народ вроде как хотя бы на время переключил своё внимание с вопроса о невыплате зарплат на другую деятельность. Пусть уж лучше лупят своих баб и детей, чем… нам по морде». Бесспорно, пьянство в каком-то смысле очень выгодно вороватым властям: алкашей обманывать легче. Начальству, несомненно, выгодно иметь в своём штате таких выпивох. На них в случае аварии и чужую вину повесят, и можно заставить работать сверхурочно. Именно поэтому у нас в стране с пьянством никогда и не воюют. При Горбачёве попробовали, когда из-за пьянства целым производствам грозила остановка, но это была, скажем так, экономическая причина. А чтобы ради самих людей – нет. Ведь и сейчас много таких деятелей, кому эта безалаберная жизнь никогда не просыхающего народа очень выгодна, поэтому они до сих пор не стесняются нахваливать её на все лады с применением самых нехитрых риторических приёмов.

А Волкову было скучно в этом участвовать. Жена его жила в городе за сто километров от не переименованного тогда ещё Ленинграда, так что паясничать ему было не перед кем, да и глупо как-то: дурить он никогда не любил. Он, естественно, тоже получал свою литровую банку с этой вонючей технической дрянью, но не знал, куда её деть. Нет, деть-то её было куда – вокруг так и клацали зубами жаждущие, которые уже вылакали всю свою «зарплату» прямо на месте получения, – но как получить за неё что-то другое, как её обменять на другой, более полезный эквивалент? Он смотрел на эту густую жидкость в заляпанной банке и с полурастерянной улыбкой думал: «Вот твоя зарплата за прошлый год. Вот и всё, чего ты стоишь по меркам этой страны». А вся заводская общага, где он жил, гудела после такой «получки» неделю, после чего некоторых увозили с отравлением, с обострением запущенной белой горячки или сразу в морг.

Начальство ухмылялось: «Вас же никто пить не заставляет. Мы вам спирт выдаём на хозяйственные нужды всякие, чтобы… чтобы клавиатуру компьютера, например, можно было почистить, или ранку какую обработать». Но у советских людей компьютеров тогда ещё не было, а клавиатур – и подавно. А ранка у них была одна на всех. И не ранка, а ранища, огромная, кровоточащая и незаживающая язва. В душе. Вот её и надо было залить, продезинфицировать, так сказать, пока она дальше не разрослась, не захватила новые, пока ещё здоровые ткани под гниение и распад.

Волков же не пил, а после работы сидел в своей комнате, где давно кем-то была сорвана с петель входная дверь. Эти двери отсутствовали у многих, но Волкова это не смущало. Он относился к общежитию как к армейской казарме, где тоже нет никаких дверей между нехитрым имуществом солдат. Могут, конечно же, распотрошить вещички, но брать всё равно нечего. В этом общежитии никто никогда и не думал даже соблюдать нормы обще-жития – общего житья, общей жизни, когда следует уважать чужой быт, покой соседа и не мешать существованию других людей, которым так «повезло» жить под одной крышей. Совсем наоборот: многие считали своим долгом постоянно вторгаться в другие комнаты, с кем-то лаяться, драться, бытовушничать после совместного распития спиртосодержащей дряни.

Но к нему никогда не вторгались. Если только иногда вваливались, не удержавшись на ногах при передвижении по коридору до своей «кельи», то всегда извинялись: «Пардон, Волкуша». И тут же уползали на нейтральную территорию коридора, вечно тёмного и опасного, как закоулок в неблагополучном районе города, и неожиданным пинком, и ударом в зубы, и даже ножичком по рёбрам. И все эти пинки и ножички были даже не ради какой-то практической выгоды, а только чтобы хоть чем-то разбавить себе и окружающим этот тягучий, нескончаемый и ничем не занятый досуг. Волков потому и пошёл в вечерний институт, чтобы хоть чем-то себя занять, чтобы не позволить себе вот так же «разбавлять досуг». И он даже неплохо учился, потому что опять-таки ничего от учёбы его не отвлекало. Иные как раз жаловались, что тоже пошли хотя бы в техникум или в не законченное до армии ПТУ, но разве посреди такого дурдома можно писать конспекты и вычерчивать проекции каких-то втулок! А он продолжал учиться даже тогда, когда уже прекрасно понимал, что никому его профессия не нужна. На выходные, когда не уезжал к жене, весь день сидел на кровати, закрывшись от всего мира справочником или учебником. Только изредка переводил отсутствующий взгляд со схем и таблиц на выскакивающие откуда-то распаренные лица взъерошенных соседей или на пьяную драку без причины в три-четыре слоя в коридоре. Но его никто никогда не колыхал. Только иногда прибегали какие-нибудь поколоченные запойными мужиками жёны и робко всхлипывали: