После таких дел у него улучшалось самочувствие и пропадала ненавистная астма на несколько дней. Потом она, зараза, опять появлялась, и он ходил сам не свой до следующей зачистки, чтобы снова окунуться с головой в азиатскую жестокость и предаться варварским восточным зверствам, чтобы хотя бы на время выпустить из себя того страшного джинна, которого приютила в себе с недавних пор его развращённая убийством беспокойная душа. А хуже всего было то, что он никак не мог разбудить в глубинах своего сознания хоть малейшее чувство необходимости делать это тяжёлое и страшное дело. Чувство, которое всегда имеет место быть, когда солдат убивает врага, противостоит ему, чтобы защищать свою землю и свой народ. Тут он прекрасно понимал, что его земле и его народу меньше всего нужны эти выпотрошенные им трупы.

«Не знаю, за что» – таков лейтмотив той войны. НЕ ЗНАЮ, за что умираю, за что убиваю. И это хуже всего. Нет, они не были теми дураками, которые тупо верили в освобождение Африки и Азии «от проклятых империалистов», в «ограниченный контингент» советских войск, который ДОЛЖЕН был помочь «братскому афганскому» народу шагнуть из феодализма сразу в социализм. Любой политолог, социолог, историк или просто хотя бы иногда думающий человек скажет, что так не бывает. Не может дикарь со средневековыми штампами мышления, с обособленной многовековой культурой забыть прежний уклад жизни и вступить сразу в другую эпоху. Сами за весь двадцатый век так и не сумели от «развитого социализма» перекочевать к чему-то разумному, а под конец оного и вовсе ухнули в дикий, почти доисторический рынок. И вот при таком раскладе ещё хотят привить другим, чего сами не достигли! Пытаются приручить этот совершенно чуждый и непонятный народ, который никогда не терпел ничьего владычества и даже завоевателю мира Александру Македонскому посмел не подчиниться!

Что советская сторона могла предложить афганцам? Загнать их в колхозы и на фабрики, как своё родное население? Не на тех напали. Никто не сможет из курда сделать американца, а из афганца – русского. Да и на фиг это надо?! И кто это позволит, когда на носу новое тысячелетие гуманизма и диалога между народами? ООН не допустит, ЮНЕСКО на дыбы встанет: в эпоху, когда территория планеты давно и устойчиво поделена, надо эти куски земли обустраивать руками тех, кто на этих землях живёт во избежание дальнейшего шантажа и экспансии со стороны «благодетеля», а не перегонять чужих тараканов из одного плена в другой.

Потому-то он и не любил никаких воспоминаний о той войне: ему становилось по-настоящему плохо. Люди из его банды, которые сами прошли приблизительно такую же школу, не раз замечали, что Вожатый после очередного убийства кого-либо становился разговорчивее, веселее и переставал кхекать носом.

– Видать, серьёзно его ТАМ задело, – говорили они друг другу шёпотом. – Он, видимо, у нас, как сложная электронная схема: чем сложнее схема, чем больше там всяких проводков да элементов разных. И тем больше риска, что выйдет из строя при первых же перепадах напряжения. Это тебе не утюги на углях, как мы. Хе-хе!

Местные мальчишки, глядя на взрослых дядей, стали играть в метание ножей и стрельбу из самодельных пулькомётов, которые собственноручно изготавливались из толстой фанеры, проволоки и ещё всякой всячины. Они тоже делились на свои группировки, равняясь на новых героев нашего времени, как мы когда-то равнялись на героев Анатолия Рыбакова и Аркадия Гайдара. Может, это было и не идеально, но в 90-ые годы и вовсе не стало настоящей и добротной литературы для детей и подростков, не стало хорошего детского кинематографа, поэтому уже несколько молодых поколений копируют колоритнейших персонажей из современных киношедевров о благородных и находчивых бандитах, которых никак не могут одолеть хлипкие и жалкие киношные правоохранительные органы. Посему недостатка кадров для разных банд не наблюдается, и болезнь эта вошла уже в свою хроническую фазу, когда профилактическое лечение бесполезно.

Вожатый считал себя бандитом закономерным, если можно так сказать. Точнее, бандитом он себя вообще никогда не считал, а деятельность свою воспринимал как закономерный результат словно бы кем-то тщательно просчитанного стечения обстоятельств. В его биографии, в самом деле, так сложилось, что будь хотя бы одно обстоятельство его жизни другим, если бы какое-то событие случилось раньше или немного позже, чем оно случилось; если бы он обладал хотя бы несколько иными взглядами, если бы не встретил тех, кого он встретил, то он, вполне возможно, не стал бы тем, кем он в конечном итоге стал.

Все эти обстоятельства в какой-то мере действительно можно было бы просчитать, предсказать результаты их сочетаний. Можно было предположить, что парни такого типа явно не в кооперативе по пошиву лаптей будут сидеть и не корзинки для сельской ярмарки станут плести, когда рухнет привычная всем советская система труда. Но никто даже не озаботился это предполагать, никто не поинтересовался: а что там сейчас делают эти ребята, как выживают в «новой» России? Некогда было, недосуг, не до таких мелочей. О великих реформах надо было думать. И Волков именно так и полагал, что раз никто в своё время не интересовался, как они там копошатся на руинах некогда великой империи, то нечего теперь с них со всех и спрашивать.

Он был совершенно равнодушен к популярности даже среди своего круга общения и больше любил наблюдать за людьми, чем самому становиться объектом для разглядывания. Предпочитал быть незаметным и серым и нисколько не стремился выходить за выбранные пределы. Возможно, если бы не рухнул советский строй, он стал бы обычным инженером, отработал бы двадцать лет на своём заводе, после чего получил бы сначала комнатёнку в переполненной несколькими поколениями жильцов коммуналке, потом и отдельную квартирку где-нибудь на рабочей окраине Питера или в ближних пригородах. То есть был бы обычным, ничем не примечательным, рядовым гражданином. Он, надо заметить, никогда этого рядового состояния не боялся, не метался, не суетился, не рвался куда-то в «горние выси», откуда можно заявить о себе так громко, что все поневоле услышат. И, может быть, именно потому, что он никогда не рвался до власти, власть словно бы сама к нему однажды пришла и уже никогда не покидала. Так иногда бывает: иной все когти сорвёт, чтобы достичь денег, известности, славы, но сможет при этом подняться на высоту незначительную, если вообще поднимется, а другой без лишней суеты всё получит.

Он мог бы спиться, как сделали многие его сверстники. Но и тут сказалось обстоятельство, что алкоголь на него воздействовал не так, как на других, ради чего, собственно, те другие и употребляют его в неимоверных количествах. Не было тумана опьянения, расслабленности, когда до всего на свете вдруг наступает глубокое безразличие, когда «по барабану» и отсутствие денег, и нормальных условий жизни, и дальнейших жизненных перспектив. И уже не пугает жестокость начальства, от которого рабочие терпят унижения и оскорбления. И унижения и оскорбления будут продолжаться, так как начальство твёрдо знает: этому быдлу некуда деваться. Люди, в самом деле, медленно, но верно превращаются в скотов. Они всё больше озабочены каким-то скотским выживанием, а не жизнью. Но они начинают обращать на это внимание только в трезвом состоянии, поэтому спешат снова забыться, сделаться пьяными, чтобы всё это ужасное положение вещей опять, хотя бы на ближайшие сутки, затянуло хмельной пеленой в чудных узорах.