Так это было на самом деле или нет – неизвестно, потому что многие истории в пересказе «творчески одарённого» народа неизбежно обрастают мифами и сказками. Но в окончательной редакции, весьма улучшенной и дополненной, рассказывали, что Вожатый во время службы в армии – тогда ещё рядовой Волков – попал в окружение, и осталось от всего отряда только трое раненых мальчишек. Моджахеды сначала хотели увести их в плен, и уж почти увели, но те очень уж сопротивлялись и страшно хамили, поэтому пуштуны решили их закопать. Похоронить заживо. За хамство. Да и вообще, чтобы хоть развлечься как-то, а то в каменистой пустыне с развлечениями, знаете ли, совсем уж туго. Тем более что хороший выкуп за этих комсомольцев всё одно никто не дал бы: не принято у диких и безбожных русских выкупать из плена своих сыновей. Закопали. Двое друзей Волкова уж больно сильно кричали при этом, потом наглотались песка и потратили все силы. Волков же молчал и не дышал – как потом сказал полковой врач, человеческий организм в состоянии стресса способен и не на такое. То ли туземцы устали возиться с этими пришлыми из другого мира мальчишками на жаре и не так тщательно его засыпали, то ли он оказался слишком уж живучим, но в какой-то момент, извиваясь как змея, рядовой Волков стал постепенно вылезать на поверхность. Долго ли это происходило, но в конце концов вылез, когда враги уже ушли, откашлялся и стал перетирать вместе с кожей верёвки о раскалённые на солнце камни. Потом голыми руками выкопал своих мёртвых товарищей, разодрав ногти и ладони в кровь, и допёр уже тронутые разложением от невыносимой жары трупы двух солдат на себе до своей части, где его поначалу никто не узнал, так как его тёмно-русые волосы сделались белоснежными. Как и сколько времени ему пришлось идти, он не смог сказать. Больше всех удивился врач, так как у Волкова обнаружили к тому же два пулевых ранения, но от всего того, что с ним произошло, он потерял всякую чувствительность и мобилизовал все свои силы на выживание.

Его сначала отправили в какой-то особый отдел, потому что он не объяснил, как ему одному удалось уйти из плена живым. Допросили чуть ли не с пристрастием, но он тупо молчал и только скрипел зубами, а когда следователь особенно зверел и грозился его «закопать», он начинал безудержно хохотать. Потом же, когда удалось поймать каких-то бородачей из той банды афганских партизан, которые их зарыли, то они и поведали, как бы между прочим, о своей невинной шутке с тремя советскими солдатами. После этого Волков обрёл свободу, стал героем и получил повышение в звании.

Наконец-то он попал в госпиталь, где до одури пахло бинтами, пропитанными мочой, по́том, кровью и ещё много чем, что может вырабатывать человеческий организм. То есть не просто кровью, а именно бинтами с кровью – он навсегда запомнил этот запах, эти узкие полоски тонкой марлевой ткани, которой строгие и серьёзные медсёстры по каким-то только им ведомым схемам по сто раз на дню обматывали раненых. Потом разматывали, когда бинты становились тяжёлыми и тёмными, когда они пропитывались гноем, и по палатам разливался этот опьяняющий запах мокрой марли – запах войны. Ведь запах войны – это не порох и дым, как иным идиотам кажется. Война пахнет именно так: бинтами, пропитанными кровью, гноем и прочим дерьмом, какое столь обильно выходит из человека, если его полуживым вынести с поля боя, где в него стреляли, его резали, жгли и делали всё прочее, что обычно люди и делают друг с другом на войне.

Ему понравилось в госпитале: там так хорошо думалось! Совершенно ничего не мешало, хотя за стенкой в палате для тяжелораненых и орали обладатели глубоких ожогов. Особенно один, обгоревший до состояния головешки сержантик, очень долго держался. Дня два орал без умолку. Ему и хотели укол какой-то сделать, да не во что было колоть: практически всё сгорело. Врачи даже не понимали, почему он до сих пор жив, когда сгорели и голова, и все конечности до костей. Но вот такая жажда жить в эти двадцать лет, что этот мальчик продолжал жить даже тогда, когда уже вроде бы жить невозможно.

А ещё тут были медсёстры! Женщины! Их было очень мало, но тем выше была их цена. Женщина на войне – это совсем не то, что женщина где-то в мирной жизни. Тем более, если эта женщина похожа именно на женщину, а не на мужиковатую воительницу или жалкую «походно-переходную жену», какой она обычно становится, желая подыграть увязшим по уши в войне мужикам. А это были потрясающие женщины, почти святые! Они никогда не смеялись, не судачили, никогда не разводили сопли, не причитали и не вопили, даже если им приходилось видеть мучительную смерть раненых. Они так тихо и грамотно передвигались по палатам, и так хорошо помогали спокойно умереть тем, кто уже не мог жить, и выкарабкаться тем, кто ещё был пригоден к жизни, что, в самом деле, напоминали неземных существ. Самое поразительное, что они никому из них не пытались нравиться… И от этого нравились ещё больше! Они были одеты в уродливую медицинскую форму, словно желая оттолкнуть от себя любое внимание. Тут женщине нельзя нравиться. Тут мужики больны войной, они только на неё настроены. А война – это такая изощрённая лярва, от которой ни одна баба не оттащит. Любовь мужчины к войне сильнее всех других привязанностей. И ругает он её, и поносит самыми нехорошими словами за все те неудобства, что она приносит. Но за что ругает, за то и любит. Как проститутку. Только она его поманит, как он тут же сорвётся с места, забыв всех этих глупых девочек: что они все по сравнению с ней! Баб много, а война – одна. И женщины слишком хорошо чувствовали это.

До них очень хотелось дотронуться. Очень! Но совсем не для каких-то глупых забав, как это бывает с мужиками, когда они здоровы, и им кажется, что так будет вечно. Хотелось увидеть их, когда они гуляют в лёгких летних платьях по траве с вкраплениями простых полевых цветов, без этих уродливых халатов и фартуков из плотной серой ткани, которая не пропускает сквозь себя брызжущую кровь и лимфу, без этих безобразных шапочек и масок, которые, как никаб у мусульманок, почти полностью скрывают их лица. Только глаза. И ресницы. А жадное воображение рисует эти самые ресницы уж и вовсе необыкновенными по своей красоте и размерам, гигантскими, как крылья неуловимой и непременно волшебной птицы! Ах, как бы её не спугнуть.

В каждом их жесте, в каждом движении даже под этими страшными и грубыми топорщащимися одеждами чувствовалось, что там под ними – женщина. Настоящая! Стопроцентная, какой даже проба золота не бывает. Когда из-под шапочки выбивался нежный девичий локон, и такая же нежная девичья рука испуганно убирала его за девичье же сводящее с ума ушко, то вся палата замирала и умолкала. Даже обгоревшие раненые переставали орать и стонать! Хотелось сорвать эту шапочку, чтобы русые волосы разлились волнами по плечам!

Короче говоря, хотелось так много при виде этих баб, что они уже начинали… раздражать. И иногда к этим женщинам возникала некая ярость: зачем они помогают всему этому безумию?! Почему эти чёртовы бабы настолько покладисты, и как их вывести из этого состояния? Ведь это так противоестественно, когда женщина помогает мужчинам воевать. Война – это высшее проявление мужского презрения к женщине, к её главному деянию – рождению человека: она так трудно и долго вынашивает и рожает каждого человека, а они тут так легко рубят этот женский труд в винегрет. Пиф-паф – и от многолетнего женского труда в виде вынашивания, кормления, бдения по ночам над первыми неизбежными болезнями младенца остаются какие-то торчащие кости из кусков мяса. Всё это когда-то было маленьким ребёнком, всё это когда-то было рождено женщиной, но вот это всё выросло, пошло воевать, а теперь осталось дымиться на поле боя. И вот женщина помогает им, залечивает их раны, вместо того, чтобы рявкнуть на них на всех, на сраных героев: «Чем вы тут все, собственно, заняты?!» Ведь дома у ка ж дого на верн яка така я безысходность, бедность, бездорожье, родители-трудяги, с трудом сводящие концы с концами. А они тут с героическими мордами воюют за какие-то камни, за песок, за чужую страну и землю! Они с таким остервенением бьются за то, за что вообще не имеет смысл биться, и совершенно не защищают то, что надо было бы защищать…