— Совет вынесет решение, — ответил он милостиво, — как реагировать. А пока просто забудьте о нем. Когда придет время, я сообщу.

Я проводил его оценивающим взглядом. Даже не поблагодарил, гад, за ценную, а может быть, и сверхценную информацию. Само собой разумеется, все должны служить ему, а только через него — Господу. А как же иначе?

А тебе покажу, сказал я мысленно, как бывает иначе. Еще как бывает.

Вернувшись к своему списку, почти сразу наткнулся на одно приметное имя: брат Целлестрин. Вот что значит на некоторое время отстраниться от проблемы — тогда она, обиженная невниманием, сама подскажет решение.

Так бы мог и не заметить, но это тот, который начал творить чудеса святости, так вот его имя я обнаружил в центре трех кружков.

Сердце забилось чаще, кровь бросилась в голову, я ощутил, что, похоже, наконец-то напал на след. Надеюсь, не ложный…

Еще день, имя брата Целлестрина обнаружилось уже во всех пяти кружках. Я подпрыгнул, убрал карту и ринулся разыскивать брата Целлестрина.

Он во дворе, впрягшись в упряжку вместе с быками, хрипя и выкатывая глаза на покрасневшем от напряжения лице, тащит с ними огромную каменную глыбу в сторону ворот.

Его босые ноги с посиневшими от холода ступнями погружаются в рыхлый истоптанный снег, а сам он, худой и восково-бледный, с силой натягивает широкий ремень на груди, помогая животным тащить глыбу.

Я ухватился за постромки, помог быкам и самоотверженному монаху дотащить плиту до места, а когда брат Целлестрин сбросил упряжь и в бессилии опустился на покрытый инеем камень, я настойчиво заставил его подняться, пока не простудил простату, и повел, почти понес, в сторону распахнутых ворот здания.

— Рвение твое, брат, весьма, — сказал я, — но если так истязать себя в черной работе, на белую может не остаться сил.

Он слабо улыбнулся.

— Да, но… нужно напоминать себе о смирении.

— Благая мысль, — согласился я. — Брат Целлестрин, ты приставлен к рыбным садкам, если не ошибаюсь?

Он кивнул.

— Да. Я люблю разводить рыбок.

— Замечательные рыбки, — согласился я. — Вчера одну съел, маленькую такую, фунтов в семь, до сих пор отдышаться не могу. А оранжерея?

— Там достаточно братьев, — ответил он, — которые любят работать в саду.

— Но ты там бываешь?

Он кивнул.

— Я с ними дружу, но дело в том, что у меня с садами все налажено, потому я иногда иду помочь там, где могу.

Я кивнул в сторону двора.

— Как там?

Он улыбнулся с неловкостью.

— Из меня неважный каменщик, но тащить, подать или принести все-таки моего умения хватает.

— Понятно, — сказал я. — В рудниках и шахтах тоже помогаешь?

— В меру своих сил, — ответил он застенчиво.

— Ты очень хороший человек, — сказал я с чувством, — только не изнуряй себя так уж слишком! Храму и монастырю понадобится вся твоя мощь.

— Спасибо, брат паладин, за добрые слова, — сказал он. — Буду молиться за тебя.

Я вернулся к себе изрядно поколебленный в своих предположениях, но все же одна полусумасшедшая мысль не дает покоя.

Темная тень появляется везде, где бывал брат Целлестрин.

Еще три дня я собирал информацию, на этот раз уже сильно сузив поиск. За это время никто не погиб, хотя все мы страшились, что темная тень продолжит нападать все чаще и с большей кровожадностью.

О Терце никаких известий, Кроссбрин тоже исчез, то ли не желает попадаться мне на глаза, то ли ведет сложные переговоры с остальной четверкой, которой доступна некая тайна об этом призраке.

Дважды наведывался брат Жак. Вовсе не по делу, а так просто, он чувствует понятную симпатию к человеку своего роста и сложения, а также, как он понимает, способному легко и без душевных терзаний дать в зубы любому, кто встанет на дороге.

Оба раза я угощал его вином, потом коньяком, что Жак принимал с великим энтузиазмом и жалел, что брат Целлестрин может создавать только простое монастырское, слабое и кислое, однако и того не делает, разве что на общей трапезе в присутствии аббата.

Когда я услышал жалобу во второй раз, в голове что-то громко щелкнуло. Я хлопнул себя ладонью по лбу, звук получился смачный, как будто ударил толстую женщину по тугой жопе, но зато не услышал привычный медный звон, что уже радует — становлюсь мыслителем.

— Постой, Жак… а когда первый раз появилась та черная тень?

Он ответил с недоумением:

— Примерно две недели тому… А что?

— А когда, — спросил я, — брат Целлестрин обрел святость?

— Три недели.

— Точно?

— Да, — подтвердил он. — Это было на второй день после празднования возложения святого Элизария. Но так, вроде мелкого темного пятнышка. На нее почти не обратили внимания. Мелькнуло, ну и мелькнуло. А что?

— Да так, — ответил я нехотя. — Мне показалось, это как-то связано.

Он сперва скептически выпятил губу, но коньяк уже растормошил мышление, и после паузы сказал многозначительно:

— А что, это тоже надо обдумать!.. У нас добавилось святых, вот темные силы и прислали нового врага, чтобы не дать нам усилиться.

Я переспросил:

— Как?

— Да просто усилиться!

— Если бы могли присылать, — напомнил я, — здесь бы уже все кишело демонами. Но стены этого Храма и монастыря, как я понимаю, никаким лбом не прошибить… Да и аббат бдит.

Он вздохнул, попил коньяк и поднялся, довольный, с раскрасневшейся мордой.

— Да, ты прав… Ну, я пойду.

На четвертый день я послал одного из молодых послушников, что вот уже двенадцать лет никак не получит статус монаха, отыскать и пригласить ко мне в келью нашу группу из Гвальберта, Смарагда, Жильберта, а также, если окажется свободным, отца Леклерка.

Он послушно умчался, очень услужливый, пропадал долго, а когда вернулся, доложил виновато, что они все уже в келье отца Леклерка, и если я восхочу…

— Уже восхотел, — ответил я бодро, — показывай дорогу.

Он пошел впереди, то и дело оглядываясь, то ли не слышит моей тяжелой поступи командора, то ли боится удара в затылок, мало ли что придет в голову человеку войны и прочих сражений.

Мы шли из зала в зал, почти везде тяжелые давящие своды, и хотя монастырь выстроен некогда легендарным зодчим Коркодеусом, который только играл на дудочке, а ему тяжелые камни тесали и складывали в стены то ли ангелы, то ли черти, но когда переходишь из зала в зал, не оставляет ощущение, что это просто туннели, старательно выгрызенные в толще исполинского горного массива.