Он отдернул шпалеру, и тут я впервые увидела, как был устроен тайный ход. Каменная плита – около четырех квадратных футов – вращалась на шарнире. Она приводилась в движение рычагом и находившейся под узкой лесенкой веревкой, за которую нужно было потянуть, и тогда открывался проход, куда только-только мог пролезть один человек. Когда же ход закрывали, каменная плита вставала так точно, что найти это место со стороны комнаты было невозможно, как невозможно было и открыть каменную плиту толчком, поскольку ее держал рычаг. Крохотная лесенка внутри контрфорса, круто изгибаясь, вела вниз, к клетушке в человеческий рост. Даже вытянув шею, я не могла увидеть из своего кресла ничего больше – только какую-то темную массу, должно быть, это был Джон, лежавший на нижней ступеньке.

Что-то роковое и пугающее было в этой сцене: серый утренний свет, проникающий в створки окна, и Мэтти – фантастическая фигура в ночном одеянии и чепчике, – пробирающаяся в узкое, как щель, отверстие в контрфорсе. Когда они с Диком исчезли в стене, до меня из парка донесся первый звонкий сигнал горна, и я поняла: для мятежников начался день. Вскоре зашевелятся и солдаты в доме – времени у нас было в обрез. Прежде чем все трое оказались в комнате, прошли какие-то четверть часа, но мне они показались неимоверно длинными, и за это время комната успела наполниться дневным светом, а внизу, во дворе, уже засуетились всадники. Джон, слава богу, был в сознании, с ясной головой, но его всего трясло и у него был жар, так что он ни на что не годился; единственное, что он мог сделать, так это отправиться в постель и предоставить себя заботам жены. Мы быстро посовещались, при этом я твердо стояла на своем: никому больше, будь это даже его жена Джоан или его мачеха Мэри, не следовало говорить, как он попал в дом и что Дик по-прежнему с нами.

История Джона должна будет выглядеть так: он посадил Дика на борт рыбацкой шхуны, которая зашла в одну из небольших бухт за Гриббеном, затем, возвращаясь полями, он наблюдал приход солдат и спрятался до наступления ночи. Но поскольку у него начался приступ лихорадки, то он решил вернуться домой и поэтому вскарабкался по свинцовой трубе и плющу, который растет вдоль южной стены дома, и влез через окно в отцовскую комнату. В подтверждение этого Джону следовало тут же отправиться в отцовскую комнату, где сейчас спала его мачеха, и, разбудив ее, сыграть так, чтобы она поверила в эту историю. И сделать это надо было немедленно, пока не проснулись все домочадцы. Это походило на какой-то кошмар, если учесть, что жена Джона – Джоан – находилась в смежной комнате, через которую ему следовало пройти, чтобы пробраться в южное крыло дома, ведь если бы он пошел по проходу за башней, то мог бы повстречаться со слугами или солдатами. Мэтти пошла первой, и, коль скоро это не вызвало вопроса у Джоан и никакого шевеления среди детей, мы рассудили, что они спят, и бедный Джон, все тело которого горело от жара, поспешно прокрался вслед за ней. Я подумала о том, как мы в бытность детьми играли с братьями и сестрами в Ланресте в прятки, и вот теперь, когда игра велась уже всерьез, она вызывала у нас не радостное возбуждение, а болезненное напряжение, от которого на лбу выступал пот, а грудь пронзала острая боль. Когда Мэтти вернулась и доложила, что Джон цел и невредим в отцовской комнате, первая часть дела была выполнена. Следующим шагом, вызвавшим у меня величайшее беспокойство, было воздействовать на Дика с напускной строгостью и категоричностью, которые отнюдь не отражали моих истинных чувств. Ему будет позволено остаться в моих покоях, но он должен быть готов к тому, что ему, возможно, придется проводить долгие часы в потайной клетушке под контрфорсом, где будет тюфяк, и если в том возникнет необходимость, то и спать там, на тюфяке, случись, например, так, что в моей комнате будут посетители.

Как я и ожидала, он поначалу расплакался, умоляя меня не оставлять его одного в темной клетушке. Он говорил, что сойдет с ума, что не вынесет такого, уж лучше ему умереть.

Я была близка к отчаянию: дом оживал, в смежной комнате уже раздавались детские голоса.

– Что ж, отлично, – сказала я. – Мэтти, открой дверь и позови солдат. Скажи им, что здесь сын Ричарда Гренвила и что он желает сдаться на их милость. Сабли у них острые, и тебе не придется долго мучиться.

Да простит меня Господь за то, что я сумела отыскать в своем сердце такие слова, чтобы напугать подростка, но в этом было его единственное спасение.

При упоминании о саблях, наводивших на мысль о крови, как я и ожидала, краска схлынула с его лица, он повернулся ко мне – в его темных глазах застыло отчаяние – и произнес:

– Хорошо. Я поступлю так, как ты меня просишь.

Эти темные глаза до сих пор преследуют меня, и так будет всегда до самого конца моей жизни.

Я велела Мэтти снять с моей кровати тюфяк, взять табурет, что стоял у окна, кое-какие одеяла и просунуть их в открытое отверстие на лестницу.

– Когда для тебя будет безопасно, я дам тебе знать, – сказала я.

– Но как же ты сможешь? Ведь если ход будет закрыт… – пролепетал Дик.

Тут я снова была поставлена перед прежней дилеммой – той же, что и в предыдущий вечер. От напряжения и усталости я готова была расплакаться и в отчаянии взглянула на Мэтти.

– Если вы не до конца закроете ход, – вступила она в разговор, – а оставите зазор на три дюйма, господин Дик, приложив к нему ухо, сможет услышать ваш голос.

Мы последовали ее совету, и, хотя я была не в восторге от этого плана, похоже, все же это был выход из положения. Еще мы обнаружили, что при зазоре в два-три дюйма Дик сможет услышать, как я стучу палкой об пол – один раз, два или три. Мы условились, что это будут сигналы. Три удара означали реальную опасность, и тогда следовало плотно задвинуть каменную плиту.

Только он отправился к себе в клетушку с тюфяком, одеялами и хлебом, который раздобыла для него Мэтти, как часы на башне пробили шесть ударов, и почти тут же на пороге двери в смежную комнату появился маленький Джонатан с игрушками под мышкой и стал звать меня поиграть с ним. Начался день. Когда я сейчас оглядываюсь назад и вспоминаю то время, с его невыносимым напряжением и тревогой, то недоумеваю, как же, о господи, нашла я в себе силы выдержать все это. Ведь мне нужно было опасаться не только мятежников, но и своих друзей, тех, кого я любила. Мэри, Элис и Джоан – все они должны были оставаться в неведении относительно того, что происходит, и их визиты ко мне в комнату, которые могли бы служить поддержкой и утешением в это напряженное время, лишь усиливали мою тревогу.

Не знаю, что бы я делала без Мэтти. Это она, выступая в роли часового, как это ей приходилось делать в прошлом, уводила их от дверей моей комнаты, когда со мной был Дик, а ведь зачастую я должна была проводить с бедным ребенком добрую половину дня. По счастью, мое увечье служило мне отличным прикрытием, поскольку всем было известно, что в прошлом у меня частенько случались «плохие дни», когда мне было необходимо побыть одной, и эта ложь была теперь моей единственной защитой. Историю Джона приняли за чистую монету, и коль скоро для всех было очевидно, что он болен и у него жар, то ему разрешили оставаться в отцовской комнате, где за ним ухаживала Джоан, и не стали выставлять у дверей стражу. Строгий допрос, учиненный ему лордом Робартсом, не сбил Джона с толку, и, благодарение небесам, у Робартса было слишком много других забот, обрушившихся на его плечи, чтобы он стал задерживаться на том, что все же произошло с сыном «шельмы» Гренвила.