— Отлично, отлично, — усмехнулся Канделера, — но ведь вы теперь женитесь, не так ли?

— О, это так сказать, побочный эффект от сотрудничества, — отмахнулся Эбрел, — на самом деле такое изначально не планировалось.

Канделера посмотрел мне в глаза. У него был цепкий, умный взгляд, и я вся сжалась от ощущения, что он сейчас скажет мне «хватит врать». Что он рассмеётся мне в лицо, и потребует рассказать правду. Но Канделера не стал требовать правды, вместо этого он спросил:

— А Севелен? Барышня Алесия, если вы были знакомы с Эбрелом, то и Севелен вам, вероятно, знаком? Мы ведь сейчас находимся в его квартире? Почему?

— Таково было пожелание Алесии, — сказал Эбрел.

Это была для меня новость. Такого мы с Эбрелом не обсуждали и о таком не договаривались. Но сейчас мне не оставалось ничего другого, кроме как согласиться с тем, что я действительно сама захотела жить в квартире Севелена.

— Я совсем немного знала Севелена, — сказала я, — Севелен показался мне хорошим мальчиком.

Нет, конечно он мне таким не казался. Совсем. Я просто вспомнила слова Фелиции Сеславиной, которая несколько раз назвала Севелена «хорошим мальчиком» и повторила их.

— Однако, Севелен совсем не мальчик, он гораздо старше вас, — заметил Канделера.

— По его внешнему виду этого никак нельзя было сказать, — произнесла я, и это было правдой, — он очень молодо выглядел.

— Да, — кивнул Канделера, — неправдоподобно молодо. Он перестал меняться лет эдак с восемнадцати.

— Может, это какая-то болезнь? — предположила я.

Канделера посмотрел на Эбрела.

— Твой племянник был болен?

Но Эбрел не был расположен говорить о своём племяннике Севелене

— Мне сложно рассказывать о Севелене, — отрезал Эбрел, — наверное, уже можно закончить…

— Но ведь это ты позаботился о том, чтобы о Севелене никто ничего дурного не говорил, — прервал его Канделера, — а теперь Севелен взорвал два твоих корабля. Может, настало время услышать о Севелене правду?

— Нет никакой правды о Севелене, — жёстко сказал Эбрел. — Он был очень способным, это все знают. Он был умнее всех своих учителей, все это понимали, все хотели чтобы он поделился своими открытиями, а он этого не делал, потому что не видел в этом смысла. Деньги у него были и так. Положение в обществе — лучше не бывает. Он занимался наукой для себя, а не для государства. За это его и затравили. Вот и всё, что вам нужно знать о Севелене.

Эбрел перестал говорить, и я заметила, что левая рука его едва заметно подрагивает. Эбрел очень разволновался, что было совсем ему не свойственно.

— Какие именно открытия он сделал? — спросил Канделера, внимательно вглядываясь в лицо Эбрела, — это как-то связано с его вечной молодостью?

— Я не знаю, — сказал Эбрел, — спросите у него самого. Если он, конечно, жив. Я лично, в этом сомневаюсь.

— Но кто-то же взорвал Новый шлюз? Если не Севелен то кто?

— Не знаю. Это дело полиции, разве нет?

И Канделера отступил. Он рассыпался в любезностях, и стал прощаться.

— Я сам отвезу тебя, — сказал Эбрел Канделере, — не вызывай такси.

— Конечно, конечно, — усмехнулся Камил Канделера, — приятно оставаться, — сказал он мне.

Я подождала, пока за мужчинами закроется дверь, и обессиленно опустилась на софу. Мне надо было идти спать, на утро у меня был назначен урок пения.

Учитель Болотов взялся за меня всерьёз. Я занималась пением всё следующее утро, потом был небольший перерыв на обед, в течении которого господин Болотов рассказывал мне, как правильно петь, а потом снова были занятия. Я одновременно и постигала премудрость правильного извлечение звуков и учила песни, которые мне предстояло петь на концерте, который должен был состояться вот-вот — до него осталось не больше трёх недель, и теперь я знала, насколько это мало. Я искренне жалела, что не прилетела на Венеру сразу, я жалела, что тратила время на Клима — всё равно ведь ничего путного у нас не вышло, я только растравила себе душу тем злополучным разговором у моря, и теперь ходила с чувством незаживающей раны в душе.

— Господин Эбрел Доньярт просит разрешения посетить вас, госпожа, — сказал робот охранник, входя в комнату для занятий музыкой.

— Пусть приходит, — ответил вместо меня господин Болотов, — он нам не помешает.

Видимо, даже на Эбрела мне отвлекаться было не положено. Робот впустил Эбрела, Эбрел зашёл, посидел, послушал как я пою, убедился, что старичок Болотов меня не отпустит, и ушёл.

Освободилась я только вечером. Я пела не всё это время — так можно и голос сорвать, но в то время, когда я не пела, я слушала лекции почтенного учителя Болотова.

— Что ж, так или иначе, но вы споёте, — сказал мне господин Болотов на прощание.

И день мой ещё не был окончен! Мне ещё надо было в «Филимон». Конечно, разъезжать по агломерации было, в чём-то, опасно, Севелена ещё не поймали. Но Эбрел, очень беспокоившийся о моей безопасности, выбил мне специальное, бронированное такси, которое периодически проверяли на предмет наличия в нём бомбы. Кроме того, меня всюду сопровождал робот-охранник. Да и остальные жители агломерации Венеры не сидели сложа руки. Полиция распространила новость о том, что Севелен попал в объектив камер слежения агломерации Марса. И все остальные агломерации тут же закрылись, введя правило, по которому прибыть в них можно было только по предъявлению документов. Жители агломерации Венеры пошли ещё дальше, и, буквально нашпиговали пространство вокруг своих станций роботами охранниками, фиксировавшими всех, кто пролетал мимо. Так что Севелен никак не мог бы проникнуть в агломерацию Венеры, и я могла чувствовать себя вполне защищённой. Я могла смело лететь в «Филимон» на примерку платьев.

Потому что для выступления мне шился целый ворох платьев, и не у кого-нибудь, а у самой Лилит, изящной, манерной дамы, богини портновского искусства.

— Ты как колокольчик, — ворковала Лилит, обнося меня метрами ткани, — как рококо, не правда ли?

Я не чувствовала себя «рококо» и колокольчиком тем более. Особенно в том платье, которое творила на мне Лилит, закалывая пышные складки блёклой полупрозрачной ткани целой тучей булавок. Скорее я была похожа на утопленницу. Но авторитет Лилит подавлял, и всё что я могла, это согласно ей кивать.

— Надо ведь подумать и о твоём свадебном платье. Ах, свадьба! — Лилит мечтательно закатила глаза, — я помню все свадебные платья, которые шила. И твоё второе платье должно радикально отличаться от первого, чтобы изгладить из памяти людей тот провал. Согласна?

Конечно, я была согласна с тем, что тот провал надо изгладить. Ничего мне так не хотелось, как изгладить из памяти людей свою первую свадьбу, но едва ли это можно было сделать даже десятком сногсшибательных платьев.