Однако миграционные процессы были куда сложнее, чем это представлялось высокому московскому начальству, так что между оставленными самостоятельно решать насущные проблемы Киевом и Ташкентом развернулась обширная переписка. Украинская сторона далеко не всегда была готова принять переселенцев, а узбекская зачастую вообще не знала с точностью, кто именно переселяется. Более того, отмечавшим на бумаге количество переезжающих было невдомек, что живые люди из плоти и крови в принципе могут противиться тем или иным аспектам миграционного процесса.

По прибытии узбекских семей на Украину выяснилось, что многие из них не получили одобрения соответствующих ташкентских инстанций на переселение. Украинские власти запросили Ташкент, негодуя по поводу неучтенных переселенцев, под которых заранее никаких ресурсов выделено не было[372]. Также украинцам пришлось столкнуться с ложными надеждами, подаренными ташкентцам узбекскими чиновниками. Сказать, что те рисовали картины чудесной, мифической Украины, было бы преувеличением: просто, стараясь снизить градус тревоги, горожан утешали всевозможными байками. К примеру, семью, приехавшую в Бахмач в Черниговской области, в Ташкенте заверяли, что это «большой, старинный город» – им же он показался всего-навсего крупным селом[373]. Другим обещали квартиру в областном центре, забыв при этом упомянуть, что им придется работать в колхозе. После этого инцидента украинские чиновники настояли, чтобы ташкентцев подробно информировали об условиях работы в колхозах[374]. По одной только Николаевской области в сельскую местность было направлено около 80 % всех эвакуированных.

Нежелание работать в колхозах и в целом перебираться в села было весьма распространено[375]. Переселенцы сплошь хотели жить в «крупных городах», в силу возможностей трудоустройства и насыщенной культурной жизни[376]. Приезжавшие из богатой на культуру столицы Узбекистана не желали мириться с навязываемой им жизнью в отсталых сельских районах; в этом смысле Восток сильно опережал Запад. Семьи, переехавшие в Одесскую область, также негодовали, что их не предупредили о предстоящей им жизни в сельской местности[377].

Но порой проблемой становились даже города. Так, одна жительница Ташкента перебрала подряд три разных города, а после предпочла вернуться домой. От первых двух вариантов она наотрез отказалась, согласившись наконец на квартиру в Донецке – если таковая будет расположена в центре города. Когда же данное требование не было удовлетворено, она решила возвратиться в Ташкент[378].

Вынужденные жить в сельской местности или же в плохо построенных домах, переселенцы часто просто отказывались от подобных предложений государства. Если человек решал вернуться в Ташкент, тем для украинских чиновников проблема и разрешалась. В иных же случаях они сообщали, что недовольные переселенцы покинули местность, к которой были приписаны, не удосуживаясь сообщить, куда именно отправляются[379]. Наконец, были и такие, кто отказывался от государственной помощи, предпочитая остановиться у родственников[380]. Избравшие данный вариант часто не регистрировались узбекскими властями, а потому становились частью стихийного и неконтролируемого миграционного потока. Очень часто эвакуация из Ташкента являлась на деле репатриацией: после Великой Отечественной войны многим евреям не позволили вернуться из Ташкента на Украину [Manley 2009: 249–250]. Вполне вероятно, что многие из тех, кто попал в Узбекистан в ходе тогдашней эвакуации, пытались воспользоваться теперешней, чтобы вернуться домой.

Помимо эвакуации целых семей миграционные процессы затрагивали и детей, сразу же после трагедии направленных в пионерлагеря в западной части страны. Пионерлагерям отводилось почетное место при ликвидации последствий любых серьезных бедствий: так было и после ашхабадского землетрясения (когда власти не могли уследить за всеми эвакуированными детьми), и после Чернобыля, и после землетрясения в Армении. В фильме Каюмова есть сцена на вокзале: дети уезжают в пионерлагеря, на станции рыдают их матери, безутешные от предстоящей разлуки. Но, несмотря на пролитые слезы, детские лагеря играли весьма важную роль в преодолении последствий трагедии, являясь символами чистоты и безопасности, бесконечно далекими от страданий и бед.

Впрочем, процесс эвакуации детей проходил и неоднородно, и неравномерно. Союз журналистов СССР пригласил детей, чьи родители трудились в сфере печати, в свой подмосковный дом творчества[381]; Союз писателей отчитался в «Литературной газете», что пятьдесят пять детей узбекских литераторов были отправлены в пансионат[382]. Некоторых отправляли в лагеря на черноморском побережье Грузии, где ташкентские ребята не только находились в безопасности, но и могли познакомиться с детьми из Москвы, Ленинграда и Тбилиси[383]. Также детей отправляли и в «Артек», расположенный в Крыму, где они могли познакомить своих сверстников с узбекской культурой[384]. Количество детей в каждой отдельной поездке было вполне приемлемым, но на профсоюзах лежала ответственность за эвакуацию многих тысяч детей, переправить которых в далекие республики самостоятельно они возможности не имели и потому были вынуждены обращаться за финансированием в различные министерства[385]. Впрочем, каковы бы ни были финансовые препоны, подобные поездки преследовали двоякую цель: поспособствовать пропаганде дружбы народов в удаленных от городов населенных пунктах и дать возможность детям вырваться из бедствующего города, чтобы затем они вернулись в город будущего.

Ташкентское землетрясение отозвалось гигантской миграционной волной, однако уехать могли далеко не все: оставшимся в полевых лагерях или в иных местах пришлось изыскивать способы пережить беду. Одним из возможных путей стала религия. Советские религиозные деятели в Ташкенте получили множество соболезнований из-за рубежа. «Аллах да поможет всем страждущим от землетрясения», – гласило, к примеру, послание египетского муфтия[386]. Но религиозная реакция не сводилась к соболезнованиям иностранцев, она заметно ощущалась и на улицах Узбекистана. Партийные чиновники были обеспокоены ростом религиозных настроений, выпуская статью за статьей с целью обуздать религиозные предрассудки. Видевшие в землетрясении Божественное возмездие поднимались на смех: природа, заявлялось в статьях, абсолютно безразлична к своим жертвам, ведь во время землетрясения 1960 года в Марокко[387] мусульмане и европейцы пострадали в равной степени[388]. Но молву было не остановить. Так, на автобусной остановке в Каттакургане, расположенном в трехстах пятидесяти километрах к югу от Ташкента, некий атеист наблюдал человека, проповедующего окружающим: «И было землетрясение в Ташкенте: Аллах карает неверных и отступников[389] от ислама»[390]. Атеистам следовало быть начеку – в особенности после того, как на город обрушилось стихийное бедствие[391].

Историки также связывают религиозный подъем с последствиями ташкентского землетрясения. Т. С. Саидбаев отмечает, что ритуальные жертвоприношения практически не совершались до землетрясения, вернувшего к жизни множество забытых было обрядов [Саидбаев 1978: 189]. Впрочем, не стоит и преувеличивать его роль в религиозном возрождении: в отчете для ЦК КПСС за 1968 год ясно указывалось, что пожертвования в мечетях Средней Азии росли уже на протяжении последних пяти лет – то есть рост