— Тощно, — согласился кто-то невнятно.

— А вот и нет! — Белый китель захохотал. А потом выкинул фокус: подпрыгнул и хлопнул себя по ляжкам.

Жена железнодорожного инженера сдавленно вскрикнула. Зазвенела цепь. Остальные экс-пассажиры молчали. Изумительная речь странного господина имела ошеломляющее воздействие.

— Нет-нет-нет! Забудьте о наслаждениях. Забудьте о своих замечательных домиках в садах, разбитых не вами. Забудьте о порочных усладах. Все это в прошлом. Теперь наш черед вкусить блаженств земных. Минуло ваше время. Кончилось! Все вы отныне — бывшие, а для бывших нету места, как говорил великий Гейне. Адью, господа! И нет силы, способной вернуть вам утраченное.

Во время этой филиппики спутники белого кителя не проронили ни слова. Но вели себя по-разному. Лель переминался с ноги на ногу и всем своим видом выражал нетерпение.

А женщина стояла неподвижно, держа руки по швам. Исподлобья смотрела на сидевших в траве пленников. Взгляд — черный, горящий. Дохтуров встретился на миг с ней глазами — будто ожегся.

Удивительная штука — человеческое сознание. Мысли Павла Романовича были заняты отчаянным поиском спасения (сколь лихорадочным, столь и безрезультатным), однако в то же время рассудок, анализируя поведение удивительного господина, неторопливо и очень профессионально готовился выдать диагноз.

— Фотелось бы фее ж таки снать… — сказал кто-то из пленников, с трудом ворочая языком. — Снать, хто фы…

Это был голос Агранцева. Ротмистр говорил так, словно держал за щеками полфунта монпансье.

Белый китель с интересом посмотрел на него.

— Любопытствуете? Извольте: Зотий Матвеевич Логов. Комиссар интернационального стрелкового батальона имени Парижской коммуны. Это, — он показал на Леля, — мой помощник, потомственный ремонтный рабочий и самый сознательный элемент.

Комиссар обвел взглядом пленников, словно ожидая возражений. Возражений не последовало.

«Истероидный гипоманьяк, — подумал Дохтуров. — Но вменяем. Показано: тинктура брома трехпроцентная по пятнадцать капель на ночь в течение полугода. Но без гарантии».

— Впрочем, — продолжал между тем комиссар, — не будем терять время на пустопорожние разговоры. Вы — наши пленники.

— Однако нофость, — проговорил Агранцев.

Комиссар сделал вид, что не заметил реплики. Или впрямь не расслышал?

— Но вы не мирное население, — продолжал он. — Не нонкомбатанты, как, вероятно, вообразили себе. Вы — солдаты противника, захваченные на поле боя. К тому же виновные в гибели наших товарищей. С такими не церемонятся. A la guerre comme a la guerre! На войне как на войне.

— Послушайте, — с трудом сказал ротмистр, — фы — комиссар. Хорофо. А фде командир фашего слафного стрелкофого фатальона?

— А вам что за дело? Надеетесь на снисхождение? Ничего не выйдет. — Комиссар снял и принялся протирать очки.

— Эта дама — тоше солтат? — спросил Агранцев, кивком показав на Дроздову.

— Возможно, — спокойно ответил комиссар. — Я ведь не знаю, кто из вас убил товарища Стаценко. Может, как раз она?

«Ах, вот оно что! Товарищ Стаценко! Тот одноногий, что кувырнулся с ялика».

— Этого человека среди нас нет, — сказал Дохтуров.

Он очень надеялся, что голос его прозвучал спокойно.

— Вот как? А где ж он?

— Остался на пароходе. С пулей между лопаток. В вашего Стаценко стрелял казачий офицер, но пережил его ненадолго.

— Отчего я должен вам верить?

— А почему нет?

В этот момент полковник, сидевший от Дохтурова по левую руку, застонал. Павел Романович покосился на него. Лицо у полковника было свекольного цвета. Глаза закрыты.

«Нехорошо, — подумал Дохтуров. — Нужно ему хоть воды. И с солнца убрать».

— Да что разговаривать! — вдруг сказал нервически Лель, дергая кобуру маузера. — Ведь все порешили уже, только время издерживать. Вона, солнце где. Так, глядишь, ночным бытом в тайгу пойдем.

— Заткнись, — коротко сказала женщина. — Или я заткну сама.

Лель захлопал глазами и отодвинулся. А комиссар покашлял в кулак, словно провинциальный адвокат перед заключительной речью:

— Э-э… Авдотья Ивановна… Мы все, так сказать, сочувствуем вашему горю, и, смею заверить, возмездие падет на головы тех, кто…

— Ты тоже заткнись, — сказала женщина, оглядывая с головы до ног опереточную фигуру комиссара. Дохтуров подумал, что босоногая Авдотья тоже давно выставила белому кителю диагноз. Хотя и не в медицинских терминах. — Все лясы точишь. «Ля-ля» да «ля-ля». Только это и можешь. Тьфу!

Она подошла к Агранцеву.

— Ты, сволочь, командира видеть хотел? На дне Сунгари наш командир. Даже не похоронить по-людски. Может, нырнешь, достанешь? Тебе за то послабление выйдет.

Нельзя было понять, шутит она или говорит серьезно.

— Авдотья Ивановна, гм… это никак невозможно… — Комиссар закхекал. — В самом деле, надобно поспешить. Вон и фотограф…

— Да отстань ты! — закричала баба. — Без тебя тошно! Сама все знаю!

— Послушайте, — сказал вдруг железнодорожный инженер, глядя на комиссара. — А ведь я вас помню. Вы были присяжным поверенным в Нерчинске. Я наезжал туда в девятьсот шестом. Не припоминаете? Только фамилия ваша не Логов, а Логус.

— Этот факт не имеет отношения к делу, — ответил комиссар. — Решительно. К тому же я никогда не был в Нерчинске.

Он вопросительно посмотрел на Авдотью Ивановну. Но та глядела в сторону, отвернувшись и сжав кулаки. И комиссар сказал пленным:

— За военные действия против бойцов революционного батальона имени Парижской коммуны революционный суд приговорил всех вас к смертной казни…

— Как злостную контру и мракобесов, — всунулся Лель.

— …и приговор нынче же будет приведен в исполнение, — комиссар с видимым удовольствием обвел пленников взглядом.

— Они нас расстреляют? — прошептала Дроздова одними губами.

Дохтуров ничего не ответил, только вздохнул.

Тут в стоявшем поодаль амбаре растворилась дверь (тягучий металлический визг был слышен и здесь), из которой вышли двое. И споро направились к колодникам.

«У нас нынче прямо аншлаг…» — безрадостно подумал Дохтуров.

Те подошли вплотную. Один — высокий бородатый старец в остроконечной бараньей шапке, с посохом, загнутым на конце. Выступал он значительно, почти что торжественно. Был сей старик похож на дурно загримированного Сусанина в захудалой труппе. В другой обстановке Дохтуров бы непременно пошутил на сей счет.

Рядом с ним шел солдат вида самого обыкновенного, в полевой форме (разумеется, без погон), в желтых ботинках-американках, в обмотках. Однако семечек не лущил и винтовку держал отчего-то наперевес. Когда они подошли ближе, выяснилось, что лицо у солдата рябое, как дрожжевое тесто, а взгляд узких близко посаженных глазок — совершенно невыразительный.