Молодые люди, приходившие в контору, были на удивление жизнерадостны. Иногда, в восторге от того, что им удалось сэкономить на одежде деньги, они приглашали Анну провести с ними вечер – водили в кино и театры, в рестораны Вест-Энда. Тогда Анна наряжалась во что-нибудь элегантное из гардероба Джуди и Джинни. И все принимали ее за симпатичную английскую девушку. В конце вечера ее обычно хотели поцеловать. И это тоже волновало. «Наверное, я действительно привлекательная», – думала Анна. Но никого из молодых людей Анна особенно не выделяла и никогда не соглашалась провести с ними вечер вместо занятий в школе искусств.

– Но почему? – удивлялась мама. – Это гораздо лучше для тебя, чем какие-то устаревшие вечерние классы!

Анна качала головой.

– На самом деле это просто потеря времени, – говорила она особым убедительным тоном и часто добавляла: – И если честно, мама, все они слишком юные!

* * *

– Слышал, ты живешь интенсивной жизнью, – сказал Макс. – Ну и правильно. Война может длиться вечно. Нужно от чего-то получать удовольствие.

Макс снова был в подавленном настроении. Несмотря на отличные успехи в летной подготовке, несмотря на то, что ему присвоили офицерское звание, командование решило, что он не может летать ни на бомбардировщиках, ни на истребителях.

– Все из-за моего происхождения, – объяснял он. – Они боятся, что, если меня собьют и я попаду к немцам в плен, меня не признают военнопленным. Поэтому я могу быть только инструктором.

– Это тоже важно, – заметил папа.

Но у Макса папины слова вызвали только раздражение.

– Ты не понимаешь! Почти у всех на счету уже есть боевые вылеты. А я, как обычно, на особом положении!

И тут мама, которая обычно сочувственно относилась ко всем желаниям Макса, взорвалась.

– Ради бога! Ты мечтаешь о том, чтобы тебя убили? – закричала она и не к месту добавила: – Нам что, больше не о чем беспокоиться?

– Не стоит так волноваться, – ответил Макс. – Тем более что от меня здесь ничего не зависит.

В последние дни мамина нервозность сильно возросла, и недавно, вернувшись с работы домой, Анна поняла почему. Она нечасто проводила вечера дома и этот вечер спланировала заранее. Во-первых, она хотела закрасить трещины на туфлях новым коричневым красителем, который купила в обеденный перерыв. Во-вторых, если будет немного горячей воды, собиралась помыть голову, а после ужина – заштопать две пары оставшихся у нее чулок, чтобы надеть на следующий день.

Проходя мимо папиной комнаты, Анна услышала голоса и вошла. Мама полулежала-полусидела на кровати, а папа держал ее за руку. Мамины голубые глаза были полны слез, лицо – мокрое, рот перекосился.

– Что случилось? – спросила Анна.

Папа покачал головой:

– Ничего страшного. Мама потеряла работу.

Мама тут же села.

– Что значит «ничего страшного»? – закричала она. – А как мы будем жить?

– Придумаем что-нибудь, – сказал папа.

И мало-помалу Анна поняла, что произошло. Маму не уволили. Просто работа, которую она выполняла, подошла к концу.

– Конечно, я терпеть не могла эту работу, – восклицала мама сквозь слезы. – После смерти лорда Паркера это занятие было временным.

Анна вспомнила, как однажды приходила к маме, когда та еще работала секретарем у леди Паркер. Мама сидела у камина в уютной, выкрашенной в белый цвет комнате, и лакей, который принес ей чай с печеньем, вернулся с еще одной чашкой – для Анны. Маме особенно нечего было делать – только отвечать на телефонные звонки и рассылать приглашения. А по вечером они с Анной обсуждали удивительную жизнь леди Паркер.

– Ее чулки стоят целую гинею, – рассказывала мама. – И она надевает их только один раз, даже если они еще как новые.

С того момента, как лорд Паркер умер, мама работала в цокольном этаже, целиком заваленном его бумагами: пачки, пачки бумаг, количество которых казалось бесконечным. Мама сортировала их – до недавних пор, пока работа не подошла к концу.

– Что мне делать? – причитала мама. – Я должна где-то работать!

– Возможно, ты найдешь работу интереснее, – предположила Анна.

Мама просветлела.

– Да, думаю, что могла бы найти. Мне многие звонят. А с тех пор как ты себя обеспечиваешь, мне удалось отложить немного денег. Так что некоторое время мы проживем – а я смогу что-то поискать, что-нибудь подобрать. – Но тут на нее опять накатило отчаяние: – Боже! Как я устала все начинать заново! – Мама взглянула на папу, который по-прежнему держал ее за руку. – Насколько легче нам было бы, если бы Би-би-си включило в свое вещание что-то из твоих текстов для Германии!

На папином лице появилось напряженное выражение. Ему так и не удалось хоть что-то продать Би-би-си, кроме того первого текста, хотя каждый день он садился за стол и писал. Папа почти ничего не зарабатывал.

– Я позвоню им еще раз, – пообещал он. Но всем было понятно, что это бесполезно.

Мама последний раз сходила на прежнюю работу и в выходные выглядела вполне довольной. Стояла летняя погода, все сидели в саду. Дрозд обнаружил в сарае доисторическую газонокосилку и подстриг газон. Обе чешские дамы налепили себе на носы треугольники из белой бумаги, чтобы те не обгорели.

Мама сидела в шезлонге с кипой газет – читала объявления о вакансиях и писала письма с предложениями, куда только возможно. Каждый раз, закончив письмо, она спрашивала:

– Как вы думаете, все хорошо? – и показывала написанное Анне и папе.

Все работы были секретарскими. И пока папа с Анной читали мамины письма, мама говорила:

– Я не указываю, что не владею стенографией. Если они дадут мне работу, я уверена, что научусь.

Или:

– Тут требуется служащий с британским гражданством. Но если они посмотрят на меня…

Мама выглядела такой целеустремленной – голубоглазая, под этим солнцем, она сосредоточенно склонилась над листом бумаги и стремительно водила по нему ручкой. Нетрудно было поверить: мама сможет убедить кого угодно дать ей работу, которую она захочет.

Тем не менее к следующему четвергу она получила только одно приглашение на собеседование в Сити. Низенький человек, который беседовал с ней, заявил, что им нужен кто-нибудь помоложе, и отправил расстроенную маму домой.

Она написала еще партию писем и снова стала ждать ответов – безрезультатно. Стояла по-прежнему жаркая, замечательная погода, поэтому мама сидела в саду, писала письма и читала библиотечные книги. В конце концов, заявила она, у нее есть право на отпуск.

Когда погода изменилась и стало прохладнее, мама продала часть своих вещей. И они с папой сходили на Патни-Хай-стрит, чтобы на вырученные деньги, один шиллинг и шесть пенсов, купить еды, а потом ужинали вместе в папиной комнате. Вечерами мама играла в бридж с Дроздом и Познаньскими, а иногда, по особым случаям, – с мисс Туэйтс, новой постоялицей отеля. Сказать по правде, мисс Туэйтс играла не очень хорошо. Но она была англичанкой. Не полукровкой, не лицом, получившим гражданство, не женой англичанина, а настоящей, урожденной англичанкой. И к ней в отеле относились особенно. Мисс Туэйтс была иссохшей старой девой со стриженными под горшок седыми волосами. Она работала в местном банке и принимала оказываемые ей знаки уважения как нечто само собой разумеющееся.