Забыть Барри было невозможно, даже теперь, когда поезд набирал ход, удаляясь от Лондона. Он ехал вместе с ней, был рядом на кладбище в Хэмпстеде, паря где-то на краю сборища призраков. Может быть, он наконец обрел способность летать, этот маленький худощавый человек, мечтавший о Нетландии? Все они были пленниками королевства дядюшки Джима, даже Анджела, получившая роль Венди в восемнадцать лет, когда уже знала пьесу наизусть, как и Дафна с Жанной, — ведь они смотрели этот спектакль каждое Рождество с детских лет и знали, что пьеса была написана для их кузенов. Они и сами устраивали представление в детской, иногда для того, чтобы дядюшка Джим увидел его и поаплодировал им.

Может быть, именно поэтому Дафна не могла избавиться от ощущения, что призраки ее родственников, словно актеры в «Питере Пэне», несутся по небу над ней, связанные невидимыми нитями, так и не освободившиеся друг от друга и от материального мира.

Эта мысль не принесла Дафне успокоения, когда она наконец вновь очутилась в Менабилли: ведь ей, значит, суждено ныне и присно быть привязанной к земле, и от этого никуда не уйти. Приближалось Рождество, а с ним и новое семейное сборище, чреватое повторением всех тревог лета: Томми непрерывно пил, терял контроль над собой, а все притворялись, что ничего страшного не происходит. И Дафна улыбнулась про себя, представив на миг, что Брэнуэлл не только герой не написанной еще книги (она, возможно, так и не будет написана, если работа не сдвинется с мертвой точки), а гость в Менабилли, яркая личность с сомнительной репутацией, повод отвлечься от мыслей о Томми.

Со стороны кажется, что легче решить проблемы других семей, чем своей собственной, и Дафна иногда страстно желала провести хотя бы час в компании Брэнуэлла, тоскуя по нему столь сильно, словно он был частью ее прошлого — братом, возлюбленным или отцом, — как она когда-то тосковала по Питеру Пэну и другим Потерявшимся Мальчикам, желая, чтобы они были настоящими, а не раскрашенными гримом актерами, и одновременно мечтая, чтобы они обрели свободу, взлетели из пыльных кулис театра в ясное ночное небо, к звездам.

Свобода — в ней все дело. Быть свободным, а не пойманным в западню на сцене, не марионеткой, спотыкающейся о нити, опутавшие и сковавшие ее. Может быть, именно это искал Майкл, ощутив себя в воде избавившимся от пут, освободившимся от словесных оков? А что если это единственная дорога, ведущая вперед, — освободиться от всего, от всех, может быть, даже от Брэнуэлла… Но способна ли она разорвать наконец все связывающие ее путы?

Менабилли,

Пар,

Корнуолл

10 января 1959

Уважаемый мистер Симингтон!

Надеюсь, что Вы встретили Новый год в добром здравии. Я провела много приятных минут, читая приобретенные у Вас книги Бронте (кажется, с тех пор минуло уже больше года?). Нет ли у Вас других томов или материалов для исследования, от которых Вы не прочь избавиться и которыми я могла бы пополнить свою коллекцию?

Боюсь, сейчас это лишь интересный досуг, чтобы скоротать зимние вечера: мне пока не удается уделить достаточно времени для написания действительно стоящей книги о Брэнуэлле Бронте. Ведь чтобы полностью отдаться исследованию, мне необходимо съездить в Йоркшир.

В целом я не отказалась от этой идеи, но мешают домашние проблемы. К несчастью, прошлой зимой умерла моя мать, за последнее время ухудшилось здоровье мужа, сын только что закончил школу и впервые поступил на работу, а я тем временем трудилась над новым сборником рассказов, чтобы немного отвлечься от Брэнуэлла.

Тем не менее я продолжаю изучать рукописи Бронте в Вашем издании «Шекспир-хед» и те, что хранятся в Британском музее, хотя от них страшно устают глаза!

Мне очень интересно узнать, как продвигаются Ваши собственные разыскания.

С наилучшими пожеланиями,

Ньюлей-Гроув, январь 1959

Неожиданно после долгого молчания мистер Симингтон получил письмо от Дафны. Она не извинялась за длительную задержку с ответом на его последнее письмо, посланное им больше года назад, и Симингтон раздумывал, не дать ли ей отведать вкус ее собственного лекарства, оставив письмо без ответа. Однако, перечитав его несколько раз, несмотря на пережитое им ранее чувство досады, ощущение, что Дафна предала его, — подобрала, а потом выбросила, как бродячую собачонку, — он обнаружил, что вновь начинает испытывать к ней расположение. Правда, и слишком поощрять ее ему тоже не хотелось после пережитого за последний год: пытаясь перенести коробку с рукописями с чердака в свой кабинет, он упал, сломал руку, вывихнул колено — пришлось долго пролежать в больнице.

Это падение стало для него шоком: несколько часов он, неспособный двигаться, провел на полу, ожидая возвращения домой Беатрис, но каким-то курьезным образом испытывал и облегчение. Когда он лежал в больнице, один из докторов поставил диагноз «слабое сердце», а от этого, видимо, не существовало лекарства — лишь покой и отдых. С тех пор Беатрис проявляла к нему больше внимания, если не считать подпускаемых ею время от времени шпилек, мол, она буквально сбилась с ног, пока он посиживает себе, задрав ноги кверху, однако ее, вероятно, успокоило их молчаливое согласие, что он перестанет копаться в своих коробках. Дуглас, сын Симингтона, был вызван, чтобы все запаковать и отнести на чердак, после чего Симингтон ощутил своего рода освобождение, словно и Брэнуэлла тоже заперли наверху без всякой возможности убежать или выразить недовольство.

Иногда Симингтон терзался угрызениями совести, размышляя об участи Брэнуэлла, изолированного от мира на чердаке, а порой просыпался посреди ночи с бешено колотящимся сердцем, в полной уверенности, что слышал раздающееся все ближе и ближе шарканье шагов в коридоре у дверей спальни, глухие стоны или безумный смех там, наверху. Беатрис при этом безмятежно спала, а Симингтон даже не мог решить для себя, что было бы ужаснее — призрак Брэнуэлла или живые взломщики, — хотя в дневные часы приписывал все это прихотливой игре воображения или считал симптомом несварения желудка, как предположила Беатрис, когда он сказал ей, что страдает от ночных кошмаров.

— Надо прекратить есть сыр на ужин, — добродушно проворчала она и отправила в постель с чашкой молочной смеси.

Идя на поправку, Симингтон старался избегать какой-либо литературы о семье Бронте. Вместо этого он просмотрел несколько книг, принадлежавших Беатрис, включая сочинения Дафны. «Мою кузину Рейчел» он прочел с удовольствием, правда, его разочаровал двусмысленный финал: то ли прекрасная Рейчел — злонамеренная убийца, подмешивающая яд тем, кто стоит у нее на пути, то ли невинная жертва параноидальных иллюзий своего кузена. «Ребекку» он тоже нашел гораздо более увлекательной, чем ожидал, и, начав читать, не мог оторваться, но и здесь некоторые моменты одновременно заинтриговали его и вызвали раздражение. Почему рассказчица лишена имени? Симингтон решил, что, вероятно, таким образом Ребекка предстает более живой, более влияющей на ход событий даже из своей могилы, чем ее юная преемница, но если и так, не чересчур ли это хитроумная выдумка? А кто устроил пожар, спаливший Мандерли дотла? Миссис Дэнверс? В «Джейн Эйр» хотя бы понятно, что дом подожгла первая миссис Рочестер.