Симингтону хотелось задать Дафне не только эти вопросы, но и прямо спросить о мотивах ее писательства, о том, как она придумывает такие хитроумные сюжеты и неоднозначных персонажей. Как были созданы Рейчел и Ребекка? Ничего даже отдаленно похожего на ответ не было в деловых, взвешенных письмах Дафны. Но чем больше его привлекала идея завести с Дафной прямой диалог о ее книгах, который, учитывая привилегию знакомства с ней, имел бы и некий романтический привкус, тем яснее ему становилось, что это невозможно. Ведь придется признаваться, что читал ее книги, а он совсем не хотел, чтобы она знала об этом: шаткое равновесие авторитетов будет нарушено — она тогда станет экспертом, а он любителем, а не наоборот, как сейчас.

Наверно, именно поэтому Симингтон ответил на письмо Дафны лишь спустя две недели, причем постарался быть предельно кратким. Но все же он не позволил себе совсем уж обескураживать Дафну: если она возобновит свои разыскания, он сможет держать ее в поле зрения. Просьба продать ей еще что-нибудь из его библиотеки поставила Симингтона перед выбором: что важнее — нужда в деньгах или решение держать Брэнуэлла надежно запертым на замок? Наконец после тяжелых раздумий он выбрал одну из самых скучных книг своей библиотеки — избранные труды преподобного Патрика Бронте: пусть отец говорит за сына…

Ньюлей-Гроув,

Хорсфорт,

Лидс.

Телефон: 2615 Хорсфорт

29 января 1959

Уважаемая миссис Дюморье!

Благодарю Вас за письмо. Был рад узнать, что Вы не забросили Брэнуэлла окончательно, но, честно говоря, не думаю, что стоит предпринимать длительную поездку в Йоркшир: перспектива, что Вы обнаружите хотя бы малую толику новых сведений о Брэнуэлле, крайне сомнительна.

И все же, если Вы намерены совершить такой визит, с радостью помогу Вам всеми возможными способами как скромный товарищ по оружию. В настоящее время я продолжаю поиски в своем собрании рукописей и между тем прилагаю к этому письму книгу «Бронтеана. Избранные труды преподобного Патрика Бронте», изданную одним из основателей Общества Бронте мистером Дж. Хорсфоллом Тернером. Надеюсь, Вы найдете в этом томе много интересного.

Искренне ваш,

Хэмпстед, май

С того утра, когда я прочитала на компьютере Пола его переписку с Рейчел, я чувствую себя каким-то образом скомпрометированной, словно это у меня, а не у него на душе некая позорная тайна. Не покидает беспокойство, что Пол рано или поздно обнаружит это, или я сама себя выдам, но пока, к моему облегчению, он не дает понять, знает ли, что я прочитала его мейлы. Поэтому, полагаю, в последние несколько недель я отдалилась от него еще больше, попытавшись уйти с головой в работу. Это оказалось не слишком трудно: углубиться в свое исследование мне гораздо легче, чем куда-нибудь еще. Вечер за вечером до полуночи я рылась в интернете, штудируя каталоги многочисленных нелондонских библиотечных архивов, выискивая покрытые пылью времени следы писем Дафны (а их многие десятки — издателю, редактору, агенту — она была прилежной корреспонденткой), но при этом почти отказалась от мысли разыскать письма Симингтона к Дафне. Пару дней назад я наткнулась на упоминание о том, что она уничтожила многие личные бумаги в огромном костре, когда вынуждена была выехать из Менабилли после окончания срока аренды в конце 1969 года. Узнав это, я забеспокоилась, что вместе со множеством всякой всячины она сожгла и письма Симингтона. Проведя бессонную ночь в раздумьях о том, что могло быть навсегда утрачено в этом костре и что побудило Дафну разжечь его, — все это до жути напоминало дело рук миссис Дэнверс, — я решила: надо перестать ходить вокруг да около и, во всяком случае, попытаться взглянуть на вещи под другим углом, а для этого предпринять еще одну поездку в Йоркшир, на этот раз в Хоуорт, который казался хорошим местом для того, чтобы предаться размышлениям о таинственном мистере Симингтоне.

Именно туда я и отправилась сегодня, вернее, вчера — ведь полночь уже миновала, но я слишком возбуждена, чтобы спать, — и путешествие это оказалось гораздо более ностальгическим, чем я ожидала, потому что уже проделала этот путь однажды, с матерью, когда мне было лет тринадцать. Я тогда только что прочла «Грозовой перевал», и он мне понравился, и «Джейн Эйр», примерно наполовину, и мама предложила съездить в музей Бронте в доме приходского священника, чтобы увидеть место, где были написаны эти книги. Какой хорошей она была, моя мама, — хотела, чтобы я воспринимала эту поездку скорее как приключение, чем как образовательную экскурсию. Замечательно в ней было то, что она умела говорить со мной о книгах и о жизни через книги. Это каким-то образом компенсировало периоды, когда она погружалась в молчание. Я теперь жалею, почему не спрашивала, о чем она думает в долгие часы тишины, — уверена: она о чем-то тогда думала и эти мысли не давали ей покоя…

Но в любом случае то, что поразило меня в доме Бронте, когда я посетила его в детстве, удивило и вчера: я воображала, что дом приходского священника затерян где-то среди болот, вдали от других жилищ, изолирован, как Грозовой перевал, а оказывается, Бронте жили близ Кили, большого, шумного викторианского города. Полагаю, миф о том, что они были полностью отрезаны от остального мира, создан миссис Гаскелл, об этом мне говорила и мама, когда мы ехали на автобусе с вокзала в Кили до Хоуорта. Шарлотта, по-видимому, тоже внесла свою лепту в представление о том, что они жили в глуши, описывая пейзажи, существовавшие скорее в ее воображении. Но, может быть, ей нужно было представлять их себе именно такими?

В пасторском доме было не слишком людно — мне повезло приехать как раз в тот момент, когда отъезжал микроавтобус с японскими туристами, — и я бродила по музею почти в полном одиночестве, пытаясь не думать о маме: где она сейчас и встретилась ли там с моим отцом. Мне вспомнилось, что, когда я только-только пошла в школу, учительница рассказывала нам о Царстве Небесном, и я вообразила, как отец пролетает через читальный зал Британского музея наверх, где по-прежнему работала библиотекарем мама, поднимается до самой стеклянной крыши и сквозь нее, постепенно исчезая в небе. Трудно не думать о смерти, когда находишься в доме приходского священника Бронте, и не только из-за многочисленных ранних смертей в этой семье, но также из-за того, что прямо из окон дома открывается вид на кладбище — ряды серых надгробий, сотни их теснятся за оградой сада, словно ожидая, что их впустят, или, наоборот, что обитатели пасторского дома присоединятся к ним.

Но здесь же возникает и странное ощущение какой-то жизни, словно дети Бронте только что убрали перья и тетради или вернулись после прогулки с собаками, как будто они стоят за углом — просто их не видно — и тихонько посмеиваются над всеми, зажав ладошками рты.

Я долго простояла на середине лестницы, ведущей на второй этаж, глядя на портрет трех сестер кисти Брэнуэлла, себя же он изобразил в стороне, превратив свою фигуру в подобие колонны. Это представляется мне довольно странным: он не был опорой семьи — совсем наоборот, хотя я допускаю, что его ненадежность и алкоголизм объединяли сестер, сплачивали их против внешнего мира и самого Брэнуэлла. Может быть, и в картине скрыт намек на это: Брэнуэлл заперт внутри одиноко стоящей колонны, отделен от девушек, хотя и находится рядом с ними.