«А ведь так он скоро опустошит свой «маузер», – мелькнула мысль у Пантелеева. – Тогда прикончить его будет гораздо легче. Сколько там? Всего ведь десять патронов, а запасной обоймы у него нет».

Минут через пятнадцать он разглядел впереди свет большого костра, но решил не спешить. Вынув из мешка последнюю ракету, он подал сигнал и дождался еще трех выстрелов.

«Вот стервец! Одну пулю таки приберег!» – неприязненно подумал Пантелеев.

Затем он взобрался на бугор и крикнул:

– Эгей! Гринберг!

Воздухоплаватель в ответ помахал рукой на фоне огня, отбросив на целинный снег огромную тень. Она выглядела угрожающе, и Пантелеев украдкой проверил в кармане револьвер. Добравшись до костра, он обнял Гринберга и потрепал по плечу Павла.

– Молодцы, – похвалил он. – Живы, здоровы. Никто себе ничего не сломал. Товарищ Дроздов будет очень доволен. Надевайте лыжи. А я пока отдышусь. Фух!

Гринберг деловито достал снаряжение из заплечного мешка и взялся прилаживать лыжи к унтам.

– Не стой, как баран! – подогнал он Стаднюка. – Что, лыжи впервые увидел?

– Погоди, Гринберг, – сказал Пантелеев, все еще борясь с одышкой. – А за бортовым журналом я в гондолу полезу?

– Твою мать, – ругнулся воздухоплаватель. – А вы что, военных на место аварии не вызвали? Пусть они разбираются!

– Это секретный полет. Дроздов просил взять журнал и перенастроить рацию на другую частоту.

Гринберг зло отбросил уже надетую было лыжу и шагнул к проему люка. Едва он скрылся, Пантелеев быстро захлопнул крышку и провернул замок до отказа, так чтобы наверняка заклинило. Стаднюк от удивления раскрыл рот, но спрашивать ничего не стал, заметив в руке председателя револьвер.

– Так надо для дела трудового народа, – торопливо пояснил Пантелеев, не опуская ствол. – Гринберг – враг! Именно поэтому его и назначили в этот полет. Чтобы концы в воду. Понял?

Павел кивнул. Что ж тут не понять? Страх пришел к нему с некоторым опозданием, словно чувства тоже могли заледенеть от мороза. Изнутри кабины послышались несколько звонких ударов – видимо, разозленный и перепуганный Гринберг пальнул из «маузера» в обшивку, но пуля ее не пробила, а начала лупить рикошетом от стали.

Павел моментально представил, как кончается воздух в автомате дыхания, и как Гринберг корчится от удушья под тускнеющей лампой.

– Если он враг, может, лучше его расстрелять? – застучав зубами, спросил Павел.

– Рот прикрой! – внезапно завизжал Пантелеев, как истеричная баба. – Только твоих сопливых советов не хватало! Заткнись! Лыжи лучше надевай, мать твою! Быстро, быстро!

Ствол револьвера в его руках дрожал, как отбойный молоток в руках метростроевца. Павел ужаснулся не только самому факту неизбежной и кошмарной гибели Гринберга, но и тому выбору, какой предложила ему судьба под конец – задохнуться или пальнуть себе в лоб. Но в то же время Гринберга не было жалко. Рассказ о располосованной женщине не вызывал симпатии к воздухоплавателю. Понятно, что она могла быть байской дочкой, но ведь партия что говорит? Сын за отца не отвечает. Даже с коровами на бойне так не обращаются. Даже с хищными зверями так не поступают. Их просто убивают, и все. Так что по большому счету Павла взволновало не само по себе убийство Гринберга, а легкость, с которой оно было совершено у него на глазах.

«Застрелится или нет? – заколотилась в голове Стаднюка назойливая мысль. – Он ведь боится удушья больше, чем пули. Может, духу не хватает?»

– Пойдем! – подогнал Стаднюка Пантелеев. – Ну же!

Павел медленно двинулся прочь от металлической могилы Гринберга.

Они заскользили в сторону дороги, а за сталью гермокабины выл от бессилия воздухоплаватель, колотя по стекловидному кубу опустевшим «маузером». Он готов был продать дьяволу душу за последний патрон, бездумно выпущенный в стену от злости, но князь преисподней не предложил ему подобной услуги.

Тогда Гринберг стянул с головы кожаный шлем и попробовал разбить лоб об острый угол куба. От удара из рассеченной брови брызнула кровь и в глазах замерцали искры, но мышцы сводило, инстинкт самосохранения не позволял размахнуться в полную силу.

В отчаянии воздухоплаватель решил удавиться на брючном ремне, но закрепить его на рычаге люка не получилось – он соскальзывал с наклоненного металлического прута. Оставалась только медная труба аппарата дыхания. Гринберг перекинул ремень через сгиб и дернул, проверяя прочность. Труба не выдержала рывка, лопнула, отчего клапан регулировки давления пшикнул и застопорился. Воцарилась полная тишина.

Гринберг понял, что теперь воздуха в кабине хватит не больше чем на минуту, и принялся отыскивать глазами хоть что-то, что даст ему возможность уйти на тот свет без мучений удушья. Он шарахнул «маузером» в приборную доску, схватил отлетевший осколок стекла и начал резать себе запястье, скривившись от страшной боли. Кровь потекла, но струилась едва-едва. Тогда воздухоплаватель попробовал распороть себе шею, чтобы добраться до сонной артерии – это оказалось еще больнее и не менее трудно.

Он резал и резал себя, уже хватая ртом остатки воздуха. Кровь наконец потекла ручьем. И вдруг яркой вспышкой его пронзило воспоминание – бледнеющая жена Рашида.

– Сука! Ведьма! – захрипел он. – Будь ты проклят, Пантелеев!

Он упал и рвал на себе одежду – легкие жгло от удушья, глаза вылезали из орбит. Затем он забился в тяжелой агонии. Затих, только когда его налитые кровью глаза выпучились окончательно, а посиневший язык вывалился изо рта. В кабине воняло, как на свиной бойне, – кровью и испражнениями.

29 декабря 1938 года, четверг.

Москва, Петровский бульвар

Варя прочла первые несколько строчек перевода с шумерского языка, и текст полностью завладел ее вниманием. Она вернулась к началу, чтобы повторить это восхитительное ощущение погружения в необычный мир. Беззвучно шевеля губами, она вновь начала перечитывать древнейшее произведение на планете.

Рубленый, местами совершенно непонятный текст постепенно превратился для Вари в веер ярких картинок. Она прочла, как торговец Иттихурат, посланный мужами огражденного Урука, пришел к заклинателю Пшиуиннини за советом – мол, царь Гильгамеш заставляет молодых людей с утра до ночи строить стены Урука, при этом печется больше о собственной славе, а не о безопасности города, сам между тем пьянствует и развратничает. От заклинателя хотели узнать мужи Урука, как укротить Гильгамеша, с чем и послали торговца.

Оказалось, что жена заклинателя принимала роды у матери Гильгамеша, а потом раскрыла мужу тайну. Взяв с торговца плату, рассказал он ему такую историю:

Родился с Гильгамешем брат его единокровный,

Одним отцом они были зачаты,

Одной матерью в один день рождены они были.