Елизавета Генриховна подняла глаза и с полным недоумением слушала мою отповедь. Я начал подозревать, что мы не понимаем друг друга.

— А что же я должна была делать?

— А что вам хотелось делать? Только откровенно?

— Кричать и царапаться, — ответила она, краснея.

— Так почему же вы лежали, как… статуя?

— Чтобы вы не подумали обо мне плохо.

Ее прекрасные глаза так искренне и нежно смотрели на меня, что все мои благие намерения куда-то отступили.

— Так что же мне нужно было делать? — повторила она вопрос.

— Не кричать и не царапаться. Это единственное, чего делать не стоило, чтобы сюда не сбежался весь дом, а всё остальное делать было просто необходимо.

— Так может быть, я останусь? — спросила миледи, после того как я уже сорвал с нее одежду.

Радости этой ночи мне портило только чувство вины перед Алей. И то во время наших с Лизой редких антрактов. Моя немецко-английская леди оказалась удивительно страстной натурой, которой впервые в жизни удалось реализоваться как нормальной женщине, а не «порядочной даме». К утру она меня измочалила так, что жизнь мне показалась не такой уж пустой и бессмысленной штукой.

И всё-таки я не влюбился в Елизавету Генриховну.

Я продолжал любить Алевтину. Думаю, что просто всё так сошлось, что мне нужно было как-то разрядиться и половая страсть оказалось лучшим, что мне предложила судьба на данном запутанном жизненном этапе.

Проснувшись поздним утром, я сумел избежать угрызений совести, лениво думая о предстоящем скучном дне и веселой ночи.

В отличие от меня, миледи оказалась по другую сторону баррикады. Я разбудил ее чувственность, и она меня за это отблагодарила, отличив от других мужчин. Однако ничем хорошим для нас обоих это не могло кончиться, и через несколько ночей, полных страсти, я начал давать слабый задний ход.

Живи она в Лондоне, где пуританские нравы были разбавлены достаточно свободными выходками романтиков вроде Байрона или Шелли, ей легче было бы прослыть не падшей женщиной, а оригиналкой.

В русской же провинции, где, как в коммунальной квартире, несколько десятков представителей высшего общества сталкивались едва ли не ежедневно и ели друг друга поедом, если ее наперсницы узнают о внебрачной привязанности, то ее или сживут со свету, или выживут из города.

Елизавета Генриховна, как натура цельная и органичная, совсем не умела врать и претворяться. Живя в монашеском целомудрии, она могла себе позволить роскошь быть естественной и не придавать значения злым языкам и досужим вымыслам. Теперь же, после «грехопадения», ее позиция делалась уязвимой, и она была больше не защищена своей невинностью.

Понимая всё это, я пытался уберечь ее от сплетен, для чего намерено демонстрировал невинность наших отношений. Однако вместо того, чтобы подыграть мне, она смотрела на меня сияющими глазами и почти не скрывала своих нежных чувств.

Умная, наблюдательная губернаторша тут же въехала в суть проблемы, но, относясь к Елизавете Генриховне с материнской заботой, попыталась отрегулировать наши с ней отношения так, чтобы о них никто не узнал. Я с ней был полностью согласен и даже не обиделся за неприятный разговор, который затеяла со мной графиня.

Общими усилиями нам удалось немного притушить кипящие в груди миледи страсти и сохранить видимость приличия. Елизавета Генриховна выслушала мои доводы, согласилась с ними, однако этой же ночью пришла ко мне, почти не таясь. Я вынужден был ей прямо сказать, что очень привязан к жене и меньше всего хотел бы участвовать в любовном скандале.

Говорить на такие темы с влюбленными женщинами и подловато, и жестоко, да и бесполезно. Лиза обиделась, разрыдалась, мне пришлось долго ее успокаивать, и всё кончилось тем, чем обычно кончаются любовные ссоры: жаркими объятиями и бурными ласками. Однако мои доводы ее немного остудили, и наши дневные отношения сделались более ровными и цивильными.

Загадывать, что будет, когда придет время уезжать, я не рисковал. Мне было жалко эту пылкую молодую красавицу, которой ни ее аглицкий муж, ни я, русский любовник, были по разным причинам не пара. Таким женщинам пристало носить короны, иметь кучу фаворитов, а не прятаться по провинциям, где их по-настоящему некому оценить.

Любовное приключение и редкие врачебные визиты к сановным больным заняли мой досуг, и про скуку я позабыл. Пращур, наконец, объяснился с Чичериной и просил ее руки у губернаторской четы. Получив формальное согласие, он был на седьмом небе от счастья и собирался по прибытии в полк просить отставку, чтобы полностью посвятить себя тихим супружеским радостям.

Между тем назревала проблема с Лизиной камеристкой Лидией Петровной. Ревнивая женщина совсем затравила сценами свою хозяйку. Напрямую меня это не касалось. Я старался с Лидией Петровной не сталкиваться. Ночевала камеристка в общей людской и о ночных выходках хозяйки могла только догадываться.

Однако характер наших с Лизой отношений был для нее ясен с самого начала, и она испытывала ко мне жгучую ненависть, видимо переходящую и на госпожу. Что могло придти в голову женщине такого темперамента, я не представлял. Мой совет миледи дать камеристке вольную пока ни к чему хорошему не привел. Получив от госпожи документ, она впала в страшное неистовство, разодрала его в клочья и пригрозила покончить жизнь самоубийством. Елизавета Генриховна пасовала перед служанкой и трусила прибегнуть к радикальным методам.

Однако внезапно всё разрешилось странным образом: камеристка исчезла. Миледи облегченно вздохнула и никому, кроме меня, об этом не сказала. Когда же кто-то из губернаторского окружения поинтересовался, почему не видно Лидии Петровны, не моргнув глазом, соврала, что отпустила ее навестить больного отца.

Подозревать, что Лиза замочила служанку и закопала в парке, я не стал, и вскоре выбросил эту историю из головы, не предполагая, что в будущем судьба снова сведет меня с этой странной, если не сказать, страшной женщиной.

Две недели ожидания, в конце концов, прошли. Генерал получил депеши из Петербурга.

Увы, я потерял это время совершенно напрасно. Ничего утешительного или хотя бы информативного высокопоставленные друзья не сообщили. Всё, что они смогли узнать, было так же неопределенно, как и то, что я узнал здесь. Судьбой Али занимался сам император и его особо доверенные придворные, не входившие в круги старой знати.

В письмах просматривались скрытые намеки, подтверждающие наши предположения, что всё как-то связано с происхождением жены, но всё подавалось в очень завуалированной форме. Никто из друзей губернатора не осмеливался доверить бумаге то, что, может быть, и знал. Мне осталось одно — ехать и разбираться на месте.

В ознаменовании нашего отъезда был устроен прощальный вечер, не хуже и не лучше всех подобных вечеров. Было много выпито и съедено, сказано теплых слов и дано заверение в вечной дружбе и памяти.