но часто выслушивал от Раевского под весёлую руку обоих довольно резкие выражения и далеко не обижался, а напротив, казалось, искал выслушивать бойкую речь Раевского». Эти бурные споры помогли Александру Сергеевичу с должной критикой взглянуть на литературную школу Карамзина, способствовали они и общему развитию молодого поэта. У Липранди не играли в карты, не танцевали, а шли шумная беседа, спор, и всегда о чём-либо дельном.

5 декабря 1821 года в 16-й дивизии восстали солдаты Камчатского пехотного полка. Расследование случившегося было поручено И. В. Сабанееву, командиру 6-го корпуса, в состав которого входила эта дивизия. Вскоре был арестован В. Ф. Раевский. «1822 года, февраля 5-го, в 9 часов пополудни, — вспоминал Владимир Федосеевич, — кто-то постучался у моих дверей. Арнаут, который стоял в безмолвии передо мною, вышел встретить или узнать, кто пришёл. Я курил трубку, лёжа на диване.

— Здравствуй, душа моя! — сказал мне, войдя, весьма торопливо и изменившимся голосом Александр Сергеевич Пушкин.

— Здравствуй, что нового?

— Новость есть, но дурная. Вот почему я прибежал к тебе.

— Доброго я ничего ожидать не могу после бесчеловечных пыток Сабанеева… но что такое?

— Вот что: Сабанеев сейчас уехал от генерала. Я не охотник подслушивать, но, слыша твоё имя, часто повторяемое, я, признаюсь, согрешил — прислонил ухо. Сабанеев утверждал, что тебя непременно надо арестовать. Наш Инзушко, ты знаешь, как он тебя любит, отстаивал тебя горою. Долго ещё продолжался разговор, я многого недослышал, но из последних слов Сабанеева ясно уразумел, что ему приказано, что ничего открыть нельзя, пока ты не арестован.

— Спасибо, — сказал я Пушкину, — я этого почти ожидал! Но арестовать штаб-офицера по одним подозрениям отзывается какой-то турецкой расправой. Впрочем, что будет, то будет.

Пушкин смотрел на меня во все глаза.

— Ах, Раевский! Позволь мне обнять тебя!

— Ты не гречанка, — сказал я».

На следующий день Владимир Федосеевич был арестован, а через неделю препровождён в Тираспольскую крепость, где четыре года находился под следствием. В июле Пушкину передали его стихотворение «К друзьям», в котором узник призывал поэта:

Оставь другим певцам любовь!

Любовь ли петь, где брызжет кровь,

Где племя чуждое с улыбкой

Терзает нас кровавой пыткой,

Где слово, мысль, невольный взор

Влекут, как ясный заговор,

Как преступление, на плаху.

И где народ, подвластный страху,

Не смеет шёпотом роптать.

Ответом от Александра Сергеевича стало послание «В. Ф. Раевскому»:

Не тем горжусь я, мой певец,

Что привлекать умел стихами

Вниманье пламенных сердец,

Играя смехом и слезами,

Не тем горжусь, что иногда

Мои коварные напевы

Смиряли в мыслях юной девы

Волненье страха и стыда.

Не тем, что у столба сатиры

Разврат и злобу я казнил,

И что грозящий голос лиры

Неправду в ужас приводил (2, 114).

Поскольку Раевский находился под следствием, охрана его была не слишком строгой, и вскоре Александр Сергеевич получил от него второе стихотворение — «Певец в темнице»:

О мира чёрного жилец!

Сочти все прошлые минуты.

Быть может, близок твой конец

И перелом судьбины лютой!

Ты знал ли радость — светлый мир,

Души награду непорочной?

Что составляло твой кумир —

Добро иль гул хвалы непрочной?

Читал ли девы молодой

Любовь во взорах сквозь ресницы?

В усталом сне её с тобой

Встречал ли яркий луч денницы?..

Стихотворение «Певец в темнице» Пушкин получил через Липранди и, конечно, прочитал его Ивану Петровичу. «Начав читать, он заметил, что Раевский упорно хочет брать всё из русской истории, что и тут он нашёл возможность упоминать о Новгороде и Пскове, о Марфе Посаднице и Вадиме, и вдруг остановился.

— Как это хорошо, как это сильно; мысль эта мне нигде не встречалась; она давно вертелась в моей голове, но это не в моём роде, это в роде Тираспольской крепости, а хорошо.

На мой вопрос, что ему так понравилось, он отвечал, чтобы я подождал. Окончив, он сел ближе ко мне и прочитал следующее:

Как истукан, немой народ

Под игом дремлет в тайном страхе:

Над ним бичей кровавый род

И мысль, и взор казнит на плахе.

Он повторил последнюю строчку и прибавил, вздохнув:

— После таких стихов нескоро мы увидим этого спартанца».

На «Певца в темнице» Пушкин ответил вторым посланием «В. Ф. Раевскому». В нём Александр Сергеевич признавал, что в его жизни были и наслаждение творчеством, и любовь, и дружба, и упоение славой, но…

Но всё прошло! — остыла в сердце кровь.

В их наготе я ныне вижу

И свет, и жизнь, и дружбу, и любовь,

И мрачный опыт ненавижу…

Везде ярем, секира иль венец,

Везде злодей иль малодушный,

А человек везде тиран иль льстец,

Иль предрассудков раб послушный.

На содержании этого послания отразилась политическая обстановка начала 1820-х годов: поражение национально-освободительных движений в Западной Европе, подавление восстания Семёновского полка в Петербурге и разгром очага кишинёвских вольнодумцев. Всё говорило о торжестве реакции в России и за её пределами. Сказались, конечно, и переживания Пушкина за друга. А Раевский писал ему и его окружению:

Итак, я здесь… за стражей я…

Дойдут ли звуки из темницы

Моей расстроенной цевницы

Туда, где вы, мои друзья?

Ещё в полусвободной доле

Дар Гебы пьёте вы, а я

Утратил жизни цвет в неволе,

И меркнет здесь заря моя!

Раевского обвиняли в пропаганде конституционного правления, свободы и равенства; в похвалам восстанию Семёновского полка в Петербурге; в дружеском обращении с нижними чинами и объяснении им слова «тиранство»; в подготовке солдат к побегу за Днестр, пограничную реку России; в критике действий командира корпуса генерала И. В. Сабанеева. 23 марта 1823 года судьи подписали сентенцию (приговор): «Майора Раевского лишить живота». Сабанеев предложил более приемлемый вариант: ссылка в Соловецкий монастырь или удаление со службы с отдачей под строгий полицейский надзор.

Раевский весьма аргументированно опротестовал сентенцию корпусного суда, и решение о его судьбе было передано в Петербург. В большом стихотворении «К друзьям в Кишинёве» Владимир Федосеевич так описал судебное разбирательство:

Грозил