И в конце, являли ли мы с Марио самих себя или Юдифь и Олоферна, Чио-Чио-сан и офицера Военно-морского флота Северо-Американских Соединённых Штатов Ф. Б. Пинкертона, Адама и Еву, Одиссея и Цирцею, Мастера и Маргариту, Кеикса и Альсиону, Ромео и Джульетту, Мими и Рудольфа, Манон и Де Грие, Калафа и Турандот, не имело никакого значения. Финал всегда оставался неизменным.

В финале принц целует принцессу.

Мария наблюдала за мной.

Ещё в тот вечер в театре, хотя я и успела вернуться в фойе, пока они с бабушкой не вышли оттуда, она почувствовала, что пахнет дымом. Моё готовое объяснение про туалет выглядело неправдоподобным, а шутка про малиновку и её гнездо только насторожила.

Моё поведение в следующие дни лишь ещё больше убеждало её — что-то не так.

Что-то стоит за всем этим.

Мария просто исстрадалась, не зная, что же тут кроется.

Если и существовала в мире ситуация, которую Мария не терпела больше, чем невозможность держать всё под контролем, так это отсутствие полного контроля надо мной.

Не было случая, чтобы, завидев меня, она тотчас не устраивала бы мне допрос с пристрастием. Причём пристрастие это проявлялось не столько в самом допросе, сколько в стальной хватке, с какой её пальцы сжимали мою руку.

Я испробовала всё, но ни один ответ так и не устроил её.

Я предложила ей положение звёзд, религиозные кредо, политические намерения, лунные фазы, смещения тектонических плит; я объявила себя последовательницей самых мудрёных конфессий, самых сатанинских сект, самых чудовищных идеологий и поклонений. Никакого толку. Её ничто не устраивало. Ей всего было мало. И чем более я старалась предложить ей самые разные причины, тем упрямее она возвращалась к своему допросу.

Казалось, она ждала, когда у меня закончатся все ответы, которые её не устраивают, чтобы получить наконец тот, какой хотелось.

А хотелось ей правды.

То есть Марио.

Если бы так продолжалось и дальше, у меня очень скоро не осталась бы никаких альтернативных ответов.

Но дальше так именно всё и шло.

Не прекращаясь, подобно снегопаду, который вот уже несколько дней парализовал город.

В холодном зимнем свете в кухне сверкали все металлические предметы, в том числе и платиновый шиньон Марии, которая, стоя ко мне спиной, вибрировала, словно миксер.

Неистовство, с каким она тёрла серебряный чайник и с каким, очевидно, уже с раннего утра тёрла всё, что только можно тереть, прямо пропорционально ярости, с какой она подвергнет меня в этот день допросу, если я немедленно не исчезну из кухни.

Я начала тихо сползать с табуретки, на которой сидела, мусоля завтрак.

— Леда! — словно хлыстом щёлкнула она, не оборачиваясь и продолжая вибрировать плечами. Я воспользовалась этим, чтобы ещё немного сдвинуться с табуретки. — Кончай завтракать.

— Да, Мария.

Она тянула время. Хотела помешать мне, захватить врасплох с полным ртом печенья, когда я смогла бы лгать только глазами.

Что и удалось ей превосходно.

Она обернулась неожиданно, словно вооружённый грабитель.

В руках сверкал чайник.

Я получила удар.

Мария приближалась из глубины кухни, могучая и неумолимая, как самурай.

Металл в её руках сиял, словно лезвия ста самурайских мечей, обнажённых на освещённой солнцем горе Ширане.

Она приближалась молча, прекрасно понимая, что теперь у меня не осталось для неё даже самого нелепого ответа и ей достаточно только один раз задать свой вопрос.

— В чём дело, Леда?

Я соскользнула под стол раньше, чем она успела схватить меня своими клещами для развязывания языка.

Если уж мне не оставалось ничего другого, как сказать правду, пусть идёт и получает её.

Но Мария так и не пришла за ней.

Она предпочла довольствоваться тем, что я, не заметив, оставила на белой обивке табуретки.

Крохотное пятнышко. Круглое и тёмное. И ничего общего с трагедийностью крови. Похоже на зёрнышко кориандра. Но Мария сразу распознала его. Ведь уже год как ожидала.

Задержка кровопотери, которую я благословляла, служила для неё серьёзнейшим огорчением.

Смущённый взгляд, который я ловила иной раз на себе, походил на тот, с каким синьор Паоло оценивал неожиданный результат какой-нибудь своей прививки.

— Чем больше растёшь, тем больше остаёшься ребёнком, — удручённо говорила она, имея в виду упрямое нежелание детства расстаться со мной.

Учитывая предпосылки, страстно желанное событие произвело на Марию столь же неизгладимое впечатление, какое произвело бы явление Богородицы на сестру Бенедетту.

Она ни за что на свете не променяла бы это тёмное пятнышко на поцелуй Марио.

Поэтому, когда я сказала ей правду, таившуюся за всем этим, Мария притворилась, будто и не слышала.

— Марио поцеловал меня.

И продолжала улыбаться чему-то своему.

Наконец оказавшись перед этим чисто физическим, биологическим, научным, видимым со всей определённостью, оцениваемым количественно и классифицируемым явлением, Мария не выдержала искушения приписать ему ответственность за всё, что не находило у неё понимания.

Моя бледность.

Тёмные круги под глазами.

Моё бегство в театре.

Астения, отсутствие аппетита, утомляемость, неуды на занятиях, утрата интереса к игре с синьором Паоло, резкие перемены настроения, все те движения, которые допускают существование некоего невидимого, но пугающе очевидного царства.

Мария пошла дальше и стала оправдывать этим пятнышком каждое моё отдельное действие, условие и утверждение, которым до сих пор не находила никакого объяснения.

Гнездо малиновки в том числе.

Потом облегчённо вздохнула.

И наконец, принялась толковать даже некоторые будущие события.

Я никогда не видела её такой счастливой и довольной. Казалось, я совершила что-то очень важное. И если мне удалось это сделать, то лишь благодаря её заслугам.

Когда после обеда я зашла в кухню, она даже напевала что-то. Какой-то лёгкий мотивчик, что-то вроде «На-на-на-нанна-нанна-на».

Не слышала бы я своими ушами, ни за что не поверила бы, что это она поёт.

И даже если бы не видела. Но на лице её, когда она смотрела на падающий за окном снег, я обнаружила нечто похожее на нежность.

— Иди посмотри, Леда, — сказала она, стоя, словно заворожённая, у окна.

В новостях сообщили, что в городе объявлено чрезвычайное положение.