Настало время открыть и эту тайну.

Я уже упоминала, что когда-то Идалия была с Пушкиным довольно дружна, а потом он написал ей в альбом шуточное стихотворение, которое Идалия, лишь прочитав, тотчас разорвала в клочки. Пушкин, рассказывая мне и кому-то еще в обществе – кажется вездесущей Россет или Долли, а впрочем, не помню – об этом, делал вид, что обижен: зря расточал фимиам! – хоть Идалия твердила, что это был не фимиам, а ядовитый дым. Лукавый поэт нанизал в этом стихотворении целое ожерелье комплиментов, но написал в конце «1 апреля», хотя на дворе стоял июль. Это значило, что ни единому комплименту нельзя было верить!

Конечно, это была только шутка, и, конечно, не только из-за этой чепухи Идалия так обиделась, что решила сжить поэта со свету, буквально испепеляла его всеми видами недоброжелательства, а потом, когда появился Дантес, сделала его орудием своей обиды, злобы, ненависти к Пушкину. Причиной была лютая обида, которую Искра нанес Идалии как женщине.

Конечно, она держала это в секрете, но уж коли я взялась тайны открывать, расскажу.

Идалия просто из себя выходила оттого, что не смогла прельстить поэта! Ей до смерти хотелось видеть у своих ног знаменитость, но… как раз ноги-то ее не были такими, какие могли бы его прельстить. Однажды они ехали вместе в карете, смеялись, шутили, и поэт, расшалившись, воскликнул, что в карету вскочила мышка. Идалия завизжала, подхватила юбки выше колен… и Пушкин расхохотался, увидев ее некрасивые ноги. Ну что ж, он не зря писал: «Едва ль найдете вы в России целой три пары стройных женских ног…» Но, короче говоря, он не пошел по пути, который ему так красноречиво указывали поднятые юбки.

К несчастью, поэт наш во хмелю бывал болтлив и где-то обмолвился об этой истории, да еще и присовокупил, что, если верить баснословным сказаниям, нечто подобное испытала и царица Савская. Царь Соломон решил узнать, каковы ее ноги, которые она всегда тщательно прятала. Он приказал настелить в одной из комнат своего дворца стеклянный пол, под который была налита вода. Царица испугалась, что сейчас вступит в воду, и высоко подняла юбки… После этого царь расстался с ней, потому что зрелища ее кривых, поросших черными волосами ног перенести оказался не в силах.

Конечно, Пушкин был не единственный мужчина, который видел ноги Идалии: у нее всегда имелись какие-то любовники (к слову, в их числе был и Ланской, который спустя много лет станет мужем вдовы Пушкина!). И никого эти ноги не отпугивали. Так что Полетика обиделась чудовищно. Теперь она то и дело распускала тонкие сплетни о жизни Пушкиных – ведь она, повторяю, была кузиной Натали и все о них знала. Многие думали, что Идалия лопается от ревности к своей кузине, перед красотой которой склонились две верховные персоны: властитель страны и ее первый стихотворец. Однако ревновала Идалия вовсе не к Натали, а к ее сестре.

О нет, не к старшей, глупенькой и хорошенькой Катрин, которая по уши влюбилась в красавчика Дантеса и стала его рабой! Идалия откуда-то проведала тайну Александрины, средней из сестер, безумно любившей Пушкина, и узнала, что эта ее восторженная страсть, которая граничила с обожанием, не осталась безответной. Александрина тоже была высока ростом и безукоризненно сложена, подобно и Катрин, и их младшей сестре Натали, но черты лица, хотя и напоминали правильность гончаровского склада, были некрасивы. Домашние ее называли Азинькой…

Ах, Боже мой, я отлично помню случай, когда Александр Трубецкой, уже упомянутый кавалергард императрицы, со слов Идалии рассказывал в узком кружке фрейлин и в присутствии самой государыни:

– Катрин краснеет под жаркими взглядами своего зятя, Натали направляет на них свой ревнивый лорнет, Александрина по всем правилам кокетничает с Пушкиным, который серьезно в нее влюблен и если ревнует жену свою из принципа, то свояченицу – по чувству.

Кто-то хихикал, императрица, хоть и качала укоризненно головой, не могла скрыть задорного блеска в глазах, видимо предвкушая, как перескажет сию историю мужу и, очень может быть, наконец-то столкнет с пьедестала эту меланхолическую бледную немочь, которая очаровала императора. Я втихомолку бесилась от злости, что открывают тайны Искры, что перемывают его грязное белье, и ненавидела, ненавидела, ненавидела Бархата-Трубецкого.

Честно признаюсь, при всей своей красоте он был мне всегда безотчетно неприятен, как и вся его семья, как его сестра, которую выбрали, чтобы цесаревич познакомился с женскими ласками… А впрочем, это не мое дело, хотя все происходило на моих глазах и я могла бы кое-что интересное порассказать о том, как однажды наследник престола задержался в покоях фрейлин своей сестры Мэри, а потом девица Трубецкая сказалась больной…[39] Впрочем, я не желаю об этом говорить, ибо сын императора Николая Павловича вовсе не был достоин своего отца и той страны, которую получил в наследство. «Держи все, держи все!» – вот были последние слова, которые государь сказал ему, – а он?! Он все, все выпустил из рук, все бросил, променял на любовь молоденькой вертихвостки… за что благодарные подданные и метнули ему под ноги бомбу, которая разорвала его на куски.

К сожалению, злость моя усиливалась тем, что я чувствовала: тайные слухи об Искре и Азиньке вполне могут быть правдивы.

Конечно, я не относилась к числу подруг Натали и даже с трудом заставляла себя разговаривать с ней, за что Пушкин очень обижался и сам надолго переставал со мной разговаривать, однако иногда мне было по-женски жаль ее. Наш «урожденный Ганнибал», как его ехидно называли в свете, устраивал чудовищные сцены ревности по каждому пустяку… Например, и он, и, с его легкой руки, очень многие его приятели даже в свете с упоением, хотя и шепотком, как бы по секрету, злословили о том, как оскорбил государь поэта, дав ему самый низший придворный чин – камер-юнкера, – чтобы Натали могла присутствовать на балах, где государь упивался ее красотой. Укоряя за это жену, которая, по его мнению, кокетничала с императором, Пушкин очень злобно прохаживался насчет камер-юнкерского мундира, оскорбляющего его честь. Но не мог же государь дать ему чин, скажем, камердинера или флигель-адъютанта! Надо было с чего-то начинать, и, думаю, дальнейшие повышения не заставили бы себя ждать, если бы наш поэт не ввязался в эту роковую дуэльную историю. А что до мундира, то и парадные, и вицмундиры придворных чинов второго класса ничем не отличались от мундиров чинов третьего класса, и, если не знать, кто есть кто, невозможно было на взгляд отличить камер-юнкера от камергера – все одинаково блистали щедрым золотым шитьем!

Так вот, я говорю, что наш Искра беспрестанно ревновал Натали, но он и ее заставлял ревновать, потому что, женившись, отнюдь не «погряз» в любви и счастье: он совершенно не собирался отказываться от того образа жизни, который вел, когда был свободен. А она оставалась дома одна, с детьми, но и здесь не могла быть спокойна от ревности. Ее собственная сестра… Ладно бы Азинька только поклонялась Пушкину, однако болтали, что она стала его любовницей.