– Не знаю. В немецком я не силен. Их надо сначала перевести. Это почти двенадцать страниц мелким почерком.

Колосов задумался. Ему, конечно, было невтерпеж узнать, что это за записки, но на скандал с ЦК нарываться он не хотел.

– Ладно. Но переводи сам. Никого не подключай.

Он прекрасно знал, что сам я не переведу, и его слова означали, что я должен найти переводчика на стороне.

– Пиши отчет. Упомяни, что там были записки на немецком языке, которые ты не читал. Так?

– Я вообще не открывал статуэтку и не знаю, что она полая.

– И это верно. В конце концов они попросили нас доставить Гоголя из Браззавиля в Женеву. Так?

– Так.

– Ты Гоголя доставил?

– Доставил.

– Про то, что статуэтка полая, тебе говорили?

– Нет.

– И что интересного может быть в этих записках?! Знаю я их секреты. Вождь племени вуду сказал, что по ночам у костра читает вслух своим воинам «Капитал» и просит передать привет гуру Горбачеву.

Если выбросить все нецензурные слова, которые произносились в кабинете Колосова в течение следующего часа, то весь диалог выглядел бы следующим образом.

Колосов: «Ничего не смог поделать, пришлось соглашаться на то, чтобы ты поехал за этим Гоголем. Мы делаем важные дела, а новоиспеченные начальники из ЦК занимаются чепухой».

Я: «Труда мне особенного не составило. Но хорошо, что не засветился с криминалом».

Колосов: «От них всего можно ожидать. Что еще?»

– Пожалуй, из основного все.

– Ну, а мелочи потом. Только не тяни с отчетом.

– О банке писать подробно? – спросил я.

– Подробно, но в общих чертах. Был, сдал, снова вернулся. Беседовал с господином Моска. Ничего другого у тебя нет? Нет. Куда сейчас?

– В МИД. Надо сдать документы.

Говоря о том, что тороплюсь в МИД, я лукавил. В час дня меня ждала старая знакомая. В час тридцать я позвонил в дверь ее квартиры на Верхней Масловке.

Высокая брюнетка в джинсовом костюме открыла дверь:

– Это не по тебе на Савеловском вокзале часы ставят? Час туда, час сюда – какая разница!

– Сумасшедший день, – начал оправдываться я.

Крохотная квартирка, сплошь увешанная фотографиями, взглянув на которые даже самый начинающий Шерлок Холмс сразу бы определил причастность хозяйки к газетному делу: она – с актерами, она – с космонавтами, она – около огромного станка. На письменном столе рядом со старинной пишущей машинкой на видном месте – стопка тоненьких розовых книжек: «Вера Сумарокова. Поездка», первая книга хозяйки, предмет гордости.

Но сегодня Вера интересовала меня не как молодой, вот уже много лет подающий надежды журналист, а как переводчик немецкого языка. Прежде чем ступить на стезю журналистики, Вера десять лет отработала синхронным переводчиком немецкого языка и чуть было не защитила диссертацию.

– Ты по телефону сказал, что тебе нужна моя помощь.

– Верно. Мне нужно перевести вот это.

Я вынул из кармана двенадцать листочков.

– Ты можешь мне их оставить?

– Увы, нет. Хочу прямо сейчас узнать, что это такое. В общих чертах.

Вера пролистала несколько страниц:

– Сразу не могу. Неразборчивый почерк. Будет готово послезавтра.

– Мне не нужен подробный перевод.

– Все равно послезавтра. И дай мне наводку. Что это за записки? Откуда они у тебя? Кто автор?

– Их автор, по-видимому, проживает в Намибии.

– Это все?

– Все.

– Ты мне не сказал, как я выгляжу. Растолстела?

Это Вера спрашивала каждый раз.

– Нет.

– Как домашние?

– Все так же. Сын живет с моей бывшей, пишет какую-то чушь про пролетарских поэтов начала века. На меня обиделся. Я неодобрительно высказался про этих поэтов, а он мне: «Не понимаю, как ты, коммунист, можешь так говорить!» Словом, Павлик Морозов. Не звонит уже два месяца.

– А бывшая?

– Третий год пишет докторскую про Шолохова.

– И тоже не понимает тебя как коммуниста?

– Именно так.

Вера захохотала:

– Боюсь, что скоро придется тебя укрывать. При всех обстоятельствах. И при белых и при красных.

* * *

На следующий день я изложил все свои приключения в письменном виде. Написал финансовый отчет. Колосов завизировал, не глядя.

Отдельно сочинил бумагу о Типографе. Настойчиво рекомендовал перевести его в резерв. Получил резолюцию: «Перевести в резерв».

Позвонил Кузякину.

– Он в загранкомандировке, будет через неделю.

* * *

А еще через день, снова опоздав на час, явился к Вере с букетом цветов и, пока она расставляла цветы по двум вазам, уселся на мягкий, то ли антикварный, то ли от тетки доставшийся диван и принялся рассматривать фотографии, валявшиеся на соседнем стуле. Я уже собирался высказаться по поводу внешнего вида хозяйки, весьма привлекательного, на пляже, как та вернула меня к теме моего визита.

– Значит, говоришь, немец из Намибии?

– Да.

– Ты не догадываешься, что это за рукопись?

– Нет.

– Послушай.

Она взяла бумажку, где был написан перевод, и начала читать:

– «То было не какое-нибудь благородное дерево, а самое обыкновенное полено, из тех, которыми в зимнюю пору топят печи и камины, чтобы обогреть комнату».

Она остановилась, посмотрела на мое изумленное лицо, многозначительно вздохнула и продолжала:

– «Не знаю уж, какими путями, но в один прекрасный день этот кусок дерева оказался в мастерской старого столяра. Старика звали мастер Антонио, но весь свет именовал его «мастер Вишня», так как кончик его носа был подобен спелой вишне – вечно блестящий и сизо-красный».

Я обалдел:

– Что это?

– Карло Коллоди. «Приключения Пиноккио». Перевод на немецкий. Перевод хороший, профессиональный. Ты читал «Приключения Пиноккио»?

«Приключения Пиноккио» я не читал.

– Там больше ничего нет?

– Если только симпатическими чернилами… Читать дальше?

– Нет. Я все понял. Кто-то сделал из меня Буратино.

– Выходит, что так. Кофе хочешь?

Я не отказался, и Вера начала колдовать с туркой и через несколько минут налила две маленьких чашки кофе.