В эту осень им почему-то игралось в карты. Ни до этого, ни после Дубравин никогда не испытывал такого азарта. А сейчас они сдвигали в ряд все три деревянные кровати. Надевали свои красные трико. Всей кучей «боевой, летучей» усаживались на этом импровизированном помосте и начинали резаться в дурака или преферанс. Это была песня. Точнее, бешеный порыв. Скрипели кровати. Летали короли и валеты. Дым коромыслом. Вопли победителей. И бесконечные закарточные разговоры. Вся общага уже знала, что краснорубашечники засели до утра. Иногда к ним присоединялись ребята из других комнат. Каждый из них получил свое прозвище. Дубравина за его пламенные спичи и речи на этих сходках прозвали Вождем.

Диспут обычно начинался с того, что хитрый татарин Мишка Нигматуллин задавал тему. Ну, к примеру. Побьет он козырным тузом даму треф. И брякнет как бы невзначай:

– А что это у нас такой странный на сегодняшний день состав студентов на факультете? Был вчера на казахском отделении. Так там набрали аж сто человек. Да у нас на русском их больше половины. Вот и получается, что в нашей многонациональной республике казахов меньше половины населения. А на факультете их восемьдесят процентов. На юрфаке – там вообще тьма. В философы их много подалось. А где же наша национальная ленинская политика? Где равенство народов?

Обычно в полемику чаще всего вступал Дубравин. Он тоже отвечал с подковыркой, ерничая:

– Так партией поставлена задача – создать казахскую интеллигенцию. Вот и стараются. Помнишь, как нам один препод рассказывал про тридцатые годы? Как их, молодых, ловили на зеленом базаре и отправляли насильно учиться в Москву и Ленинград.

– А задачу создать национальный рабочий класс разве не поставили партия и правительство? Что-то я их на стройке не вижу, – добавил Илюха Шестаков, раздавая колоду по-новому.

Из угла, полулежа, подбрасывал козырь Рябушкин:

– И че брешут? Все брешут. И брешут! Лапшу нам на уши вешают. Так бы и сказали. Русские, хохлы да немцы пускай работают, а коренная нация будет управлять. Посмотри, что у нас на факультете делается. Да и среди преподов тоже.

Что делалось на факультете, все и так знали. Еще несколько лет назад деканом факультета журналистики был всеми уважаемый Михаил Иванович Дмитроцкий. Душа-человек. Горячо любимый всеми интеллигент.

Но когда ректором стал Ураз Джолдасбеков, ситуация начала стремительно изменяться. Вот, казалось бы, в научной среде все должности выборные. Но под нажимом ректора почему-то избирались только нужные ему люди. Способствовала этому и грызня среди преподавателей. Очень уж они были самолюбивы и по-дурацки принципиальны. У всех на факультете была на слуху история с доцентом Колесковым. Он единственный на факультете защитил докторскую диссертацию по жанрам журналистики, придумав свою теорию о том, как пишутся очерки, зарисовки, информации. Казалось бы, молодец. Но другие русские преподаватели из зависти стали писать на него разгромные рецензии, травить его в печати, цепляться по поводу и без повода. Итог. «Схарчили» его ученые дураки. Вынужден был бросить кафедру и уехать в Россию. В воронежский университет. И пока они так жрали друг друга, новый декан, туповатый, малограмотный, мелочный и мстительный профессор Кожанкеев, так всем завернул гайки, что мама не горюй.

Вольница закончилась. Начались репрессии против студентов. Кожанкеев окружил себя холуями, которые с утра до вечера вынюхивали, выслеживали студентов и преподавателей. Строчили доносы, вели контроль за посещаемостью, включали репрессии против чересчур умных. В общем, на творческом «пакультете» сложилась, мягко говоря, нездоровая обстановка.

Взвыли не только русские студенты и преподаватели. Казахи тоже. Простым аульным казачатам, приехавшим в столицу набираться ума-разума, доставалось больше всех. Доходило до того, что Кожанкеев вызывал их к себе в кабинет. И лупил по мордасам прямо там.

Но ради высшего образования, ради будущего люди терпели.

Дубравин с его несговорчивостью мог легко стать жертвой репрессий. Хотя он и старался не задираться, не лезть в бутылку, все равно было видно, что парень он внутренне независимый, с характером. Это раздражало и декана, и его подручных.

Но его прикрывала староста группы Несвелля Шакерова. Эта красавица казашка имела какое-то влияние на Кожанкеева. И Дубравина особо не притесняли. Более того, выбрали комсомольским вожаком. Отличник. Первый в работе. Комсорг. Неплохо пишет. Что еще надо начальству?

– Саня, смотри! – он очнулся от своих размышлений, воспоминаний, когда Мишка Нигматуллин окликнул его.

– Чего?

– Глянь, вон на остановке вчерашний американец стоит. Ну, тот, с выставки.

– О, точно!

Да, на выставке «Фотография в США» они как раз общались с этим длинным, с вислыми усами, замерзшим взглядом и покрасневшим от холода носом. Он их нагрузил тогда разными буклетами, глянцевыми альбомами с роскошными цветными фотографиями. Интересно, что он тут делает? Может, поговорить с ним? Глядишь, какую-нибудь заметку можно написать об этой выставке. Да если еще и с небольшим интервью! В газетах с руками оторвут. И вообще, что они за люди, эти американцы? О чем думают? Чем дышат?

– Может, подойдем?

– А что, давай!

– А палки куда?

– Проход-то последний. Отдай Илюхе, пусть отнесет к грузовику, где реквизит лежит.

– Айда!

И они вдвоем выскочили из проходящей по улице колонны, перепрыгнули через ограждение и подошли к крытой автобусно-троллейбусной остановке, где в группе людей выделялся своим ярко-желтым клетчатым длинным демисезонным пальто, а также высокими шнурованными ботинками давешний гид.

– Привет! – как старому знакомому, бросил Дубравин американцу. – Что стоим?

– Здорово! – панибратски махнул ему Мишка.

На усатом, красноносом лице гида появилось выражение недоумения и испуга. Вдруг из проходящей толпы выскочили два непонятных типа в красных штанах и рубахах. И к нему. Уж не провокация ли?

– Мы вчера были у вас на выставке, – стал объяснять Дубравин. – Помните? Молодые журналисты.

– Да! Да! – закивал головой американец, стараясь изобразить свою знаменитую улыбку.

– А вы что здесь делаете? – напрямую спросил Мишка. – Наверное, вам интересно, что у нас и как происходит?

– Да! Да! Интересно! – облегченно добавил тот, приходя в себя.

– Скоро у нас будет праздник, – попытался пояснить свой наряд Дубравин.- Вот к нему и идет большая подготовка.

– Да, это у нас тренировка. Перед демонстрацией. Перед седьмым ноября.

– Разве может быть тренироваться демонстрация? – удивленно округлил глаза Кларк.

– У нас все может быть. Ё… – зло сплюнул на асфальт Дубравин.

Стоящие на остановке люди с интересом начали прислушиваться к их разговору. Одна на вид пожилая, но странно шустрая женщина даже вышла откуда-то из глубины остановки и стала внимательно разглядывать странных студентов, так запанибратски общающихся с иностранным подданным. Она почти влезла между разговаривающими.