Ты говоришь, что не веришь в Бога, но я верю, что Он простер над тобой Свою руку, потому что ты замечательный человек, как и твои друзья. У тебя есть свои недостатки и слабости, но сердцем и помыслами ты чище многих из тех, кто не расстается с четками. Не подумай, что я не разделаю твоей неприязни к ханжам и тем священникам, которые просто слуги своих господ, которые не знают настоящего христианства и не признаны истинным Богом. Но Он, проповедующий милосердие, не может избавить мир от этих ханжей, и не думай, что, слушая то, что Он говорит всем нам, ты делаешь общее дело с дурными священниками. Я очень хочу, чтобы ты это понял, и уверена, когда-нибудь поймешь.

На этом я заканчиваю, мой дорогой, любимый муж, и позволь напоследок попросить тебя заботиться там о своей душе. Знаю, что это трудно, но не слишком предавайся тому циничному равнодушию, которое так присуще фронтовикам. Не оставляй веры в то, что в мире существует и доброта. Будь по возможности осторожен; это поможет мне встретить тебя дома живым. И пусть этот Новый год принесет удачу и счастье нам обоим и всем остальным.

Твоя преданная жена

УРСУЛА.

* * *

Мы рассчитывали, что до сочельника нас сменят, однако наши надежды не сбылись. Мало того, нам пришлось действовать в качестве пехотинцев и принять участие в нескольких жестоких боях на передовой.

В сочельник в семь часов вечера я отправился в караул на передовые посты, выдвинутые на ничейную землю. Мы сидели в одиночных окопах, расположенных метрах в пятидесяти один за другим. Цель этих передовых постов заключалась в том, чтобы мы успели вовремя поднять тревогу, если противник вышлет ночной разведотряд. Но как бы тщательно мы ни вели наблюдение, эти отряды раз за разом пробирались к нам и возвращались обратно; и лишь когда рассветало, мы, найдя своих часовых с перерезанными горлами, обнаруживали, что они побывали у нас. А если окоп оказывался пустым, это означало, что русские забрали часового в плен.

Мы тянули жребий, кому идти на посты. Фон Барринг потребовал, чтобы в сочельник караул формировался именно таким образом. В этот вечер он не хотел никому приказывать идти в охранение. Жребии сложили в его каску — и тянуть их были должны не только рядовые, а вся рота, в том числе и он сам. Одному лейтенанту пришлось находиться на посту с двадцати двух до часу ночи.

Вот так я провел сочельник 1942 года, в одиночном окопе на ничейной земле. На краю окопа передо мной лежали наготове автомат и гранаты.

На таком посту ужасно клонит в сон. Не только потому, что утомляют постоянное напряженное улавливание и истолкование каждого еле слышного звука, мерещащиеся крадущиеся тени, — уединение тоже действует усыпляюще. Ты совершенно один. Однако прежде всего тебя парализует странное желание смерти. Мысль о том, чтобы уснуть и избавиться от всего этого, погрузиться в сон и не просыпаться, очень привлекательна — это так легко и безболезненно. Все, ради чего стоит жить, рассеялось в какую-то нереальность, превратилось в призрачный вздох, в далекий, усталый стон, во что-то невозвратимое.

И вдруг скрежет стали о сталь привел меня в оцепенение. Звук был очень слабым, но с этого мига мои чувства тревожно обострились. Сжимая в руке гранату, я прислушался; но все было тихо. Потом кровь похолодела у меня в жилах; рядом с окопом что-то проскользнуло. Я задрожал. Чудилось, что уже ощущаю лезвие ножа на горле. Я искусал в кровь губы и до боли в глазах вглядывался в темноту, пока они не заслезились. Потом показалось, что слышу шелест лыж. Выпустить осветительную ракету? Но я не посмел рискнуть оказаться в глупом положении. Условности до того сильны, что подчас соблюдаешь их, даже если это может стоить тебе жизни. Ракета, само собой, открыла бы мое местоположение русским, которые, возможно, залегли рядом с длинными ножами наготове. Вдали душераздирающе выла пара волков, но больше ничто не нарушало морозного безмолвия зимней ночи. Внезапно тишину разорвал пронзительный вопль, сменившийся жутким хрипом; в ту же минуту раздался другой крик: «На помощь! На помощь! Меня схватил иван!». И резко оборвался, словно человеку зажали рукой рот. У меня волосы встали дыбом. Показалось, что вижу впереди какие-то фигуры. Я изо всех сил бросил в них несколько гранат и дал автоматную очередь. Как безумный, выпустил несколько ракет, и весь сектор ярко осветился.

Нас было девять. Шестеро не вернулись. Пятерым перерезали горло; шестой исчез.

Рождественская почта, которую мы ждали, не пришла, и в полночь мы услышали объяснение этому по громкоговорителям с русской стороны:

— Алло! Алло, Двадцать седьмой танковый! Желаем вам веселого Рождества. Если хотите получить свои письма и посылки, идите к нам. Они у нас вместе с вашей машиной. Есть посылки для…

Голос перечислил фамилии всех, кому пришли посылки или письма. Покончив с этим, продолжал:

— Товарищи из Двадцать седьмого. Сейчас мы зачитаем отрывки из писем, увидите, что письма хорошие. Вот, например, письмо Курту Хесснеру. «Дорогой Курт, — говорится здесь, — сегодня вечером был воздушный налет… бомба упала… отец… ужасное горе!». Если Курт Хесснер хочет узнать остальное, пусть переходит сюда.

Русские зачитывали отрывки из одного письма за другим, чтобы мы сочли — наши родные дома убиты, искалечены, или с ними случилось еще что то ужасное. Многие едва не сходили с ума от неведения, беспокойства, и пятеро в конце концов помешались.

Когда рассвело, мы увидели перед окопом, где находился я, трех мертвых русских, всего в двух метрах от него проходили следы лыж.

* * *

Однажды Порта бесследно исчез. Мы, пятнадцать самых взрослых и опытных из роты, получили разрешение на вылазку. Лейтенант Холлер вызвался пойти с нами. Перед выходом он снял все нагрудные значки и знаки различия. Мы полежали перед траншеей русских, определяя на слух, где стоят часовые. Потом бросились на них, швырнули в блиндажи несколько гранат и прошлись автоматами и огнеметами по узкой траншее. Все это заняло не больше двух минут, потом мы пустились в обратный путь с двумя пленными. Возвратясь на свои позиции, мы начали допрашивать пленников, один из которых был лейтенантом. Когда мы описали Порту, оба расхохотались.

— Он совершенно чокнутый, — смеялся лейтенант. — Сейчас пьет с нашим комиссаром, который вот-вот свалится под стол. Ваш друг хочет купить медвежью шубу и ящик водки, для платы за них у него при себе пять тысяч сигарет.

На наши изумленные вопросы, как Порта там оказался, лейтенант ответил, что его схватил патруль.

Два дня спустя, когда нас сменили, мы по-прежнему не видели Порты и искренне оплакивали эту потерю.

Через неделю Порта вразвалку вошел в нашу деревню, на нем была толстая шуба русского офицера[46], в руке он нес русский портфель, казавшийся довольно тяжелым.

— Чертовски замечательная погода сегодня.

Вот и все, что он сказал. Мы стояли вокруг него, разинув рты.